Свет очага - Тахави Ахтанов
Она все чаще стала покрикивать на меня, заставляет слезать с печи, выводит из тупой дремоты — чего сидишь, не барыня, мети избу, топить подсобляй, за яйцами, за мукой в сени пошлет: шевелись, дескать, больше.
— За двоих ешь, — наставляет она басом, — он-то тебя уже сосет, изнутри сосет, знаю. Ему только давай теперь, подкидывай погуще.
С малых лет я не умела людям смотреть в глаза, а перед этой женщиной, в руках которой оказалась моя судьба, первое время я совсем как-то оробела. Она только собирается сказать что-нибудь, а я вся испуганно уже напрягаюсь, точно вот-вот она меня ударит.
Но постепенно стала сживаться со старухой. Исчезла моя скованность, сама уже бралась за какое-нибудь дело. Варила иногда обед, готовила ужин, мыла посуду, стирала. Работа спасала от воспоминаний, от тревожных, тяжелых дум и еще давала мне какое-то право на кусок хлеба в этом доме, на приют под его соломенной кровлей.
Так я прожила у старухи около месяца, а может быть и больше, трудно вести счет времени, когда сидишь безвылазно в четырех стенах, да и вся деревенька жила «безвылазно» — мы ничего не знали ни о нашей армии, ни о немцах. Странная какая-то была пора, неподвижная. И только природа не останавливалась, там все шло своим чередом: шли дожди, налило кругом луж, облетели листья, а леса как бы осиротели, сбились теснее в кучу, туманясь коричневатым сумраком в голых ветвях.
Но вот выпал снег, в избе стало как бы просторнее, и у меня на душе посветлело. Я подошла к окну — часто сижу теперь возле него — снег падал ровно, тихо. На следующий день все дремало в сонной белизне. Потом снова закружились редкие, крупные снежинки, постепенно снегопад усилился, потемнело от белых крыльев его. Я глядела на него, на мягкий влажный снег начала зимы. От окна отходить не хотелось — так он сладко баюкал, соединял меня с детством и с прошлой, и с будущей жизнью…
А на следующий день вдруг проглянуло солнце. Все засверкало, загорелось голубоватым морозным пламенем, слепило, точно стояла уже матерая, всевластная зима. Раздвинулись, яснее стали пространства. Деревня беззащитно открылась вдруг чернотою своих дворов, и почти весь день пуста была ее улица. Вон кто-то везет сено по далекому пригорку, окаймленному лесом. Не видать следов на вчерашнем снегу, лишь следы старухи отходят от нашего дома и вливаются в узкую, кочковатую тропинку.
Неожиданно мой скучающий взгляд наткнулся на какого-то мужчину. Сердце почему-то екнуло, мне показалось, что человек этот слишком неторопливо идет посреди улицы, голова у него не опущена, не втянута в плечи — подозрительно свободно он шел, и на рукаве у него светлела белая повязка. Полицай! — ахнуло все во мне, я отпрянула от окна: человек с белой повязкой на рукаве свернул к нашему дому.
3
Человек свернул к нашему дому, увидел на двери большой черный замок, но не ушел сразу, а, потоптавшись, заскрипел по молодому снежку к окну. Я шмыгнула в сени, боясь, что он заглянет сквозь стекло в избу И увидит меня. И долго стояла там, дожидаясь, когда он уйдет.
Вечером я рассказала об этом госте старухе, и тетя Дуня заметно встревожилась. Судя по тому, как вынюхивал все вокруг полицай, он сюда придет еще раз. Береженого бог бережет, решила старуха и спрятала меня на печи, заложив старым одеялом, из которого лезла вата, и еще каким-то тряпьем.
И точно, вскоре кто-то по-хозяйски, требовательно постучал в дверь. Тетя Дуня не спеша прикрыла мой закуток занавеской и пошла ее отворять. В комнате при слабеньком свете керосиновой лампы было сумрачно, а у?меня тут совсем было черно.
В сенях кто-то бухал сапожищами, обивая снег, и звучным криком, точно был рад встрече этой, разговаривал с тетей Дуней.
— Евдокия!.. Герасимовна! Гости к тебе, принимай Давай.
— Это что еще за гость — среди ночи? — неприязненно сказала тетя Дуня.
— Да кто ж теперь выбирает — день сейчас или ночь? А потом: днем ты дома не сидишь, вот какая штука, — гудел басом гость.
Затаившись, я не смела даже шелохнуться, и только по звуку голоса, каменьями скатывавшемуся из-под самого потолка, определила, что это был человек высокого роста.
— Ну, проходи, незваный гость, — насмешливо пригласила тетя Дуня. — Раньше говорили, незваный гость хуже татарина, теперь, наверное, будем говорить, хуже немца.
— Ты того… Чего мелешь, чего несешь, бабонька?! — лениво, но с угрозой прогудел бас.
Тетя Дуня промолчала. Я напряженно вслушивалась, пытаясь угадать, что происходит там, внизу, вспыхнули ли холодным гневом синие глаза старухи или же она испуганно опустила голову. Тишина опасно затягивалась.
— Я тебе скажу, Герасимовна, если ты еще не знаешь… большевики-то давно дали деру. Нету их тут, нема, — миролюбивей заговорил полицай. — А то, что ты ляпнула тут, я не слыхал. Мы люди свои, да… А все же будь осторожней с такими словами. Сурьезные они. Кто другой на моем месте…
— А чего же ты сам не дал деру? Не ты разве когда-то был самым неугомонным большевиком? — не выдержала опять старуха.
Полицай даже опешил.
— Да ты что?.. Ты знай, что говоришь-то!.. Все знают, я в партии энтой не состоял. Правда, был в группе сочувствующих, этот грех за мной. Но в партию я не вступал! Чист я, тут мне нечего скрывать.
— А ишшо и другое известно, каким ты ярым активистом был! Не ты кричал, что надо сничтожить всех кулаков, и заставлял кровавыми слезами плакать, а?! Вспомни!
— Тю, когда это еще было!.. Вспомнила, гляди-ка ты…
— А после не ты отобрал у людей все до последней курицы, оголил народ да еще и драл горло при этом: «Уничтожим частную собственность; все будет общим!..» Чувствовалось, что старуха крепко осадила этого типа. Он топтался у порога, половицы скрипели, постанывали под его сапогами. Потом он тяжело, вразвалку, прошел к столу, сел на лавку — лавка охнула, скребнула ножками о пол.
— Ладно, ладно, Герасимовна. Чего ворошить старое?
— Оно еще не состарилось, молодое, а ты вот антихристу Гитлеру служишь.
— Полегче на поворотах, бабка, говорю, — «гость» начал приходить в себя. — Сейчас за оскорбление фюрера могут знаешь чего? То-то! И потом… Ты меня не пужай, не надо. Я прошел проверку. Мне доверили, в полицию взяли, а
