Современная семья - Хельга Флатланд

Слушая голос Симена, я в первый раз за день проверяю свой телефон. Когда я захожу на «Фейсбук», сразу выскакивает реклама частной клиники по лечению бесплодия, у меня начинает звенеть в ушах и давить в груди, я закрываю страницу и откладываю мобильный в сторону. Слышу, как Симен подтверждает, что мы обязательно приедем в воскресенье, перед тем как повесить трубку. Не помню, чтобы на воскресенье нас куда-то приглашали, но, возможно, «мы» — это уже не мы с ним. Услышав, как приближаются его шаги, я закрываю глаза и притворяюсь, что сплю. Он останавливается на пороге, и я пробую представить себе, как он сейчас выглядит, но не могу, я не помню его лица, не знаю его. Внезапно меня поражает, как мы отдалились друг от друга, как сильно я цепляюсь за то, что утратило свою основу. Он и я — теперь уже не мы, остались две отдельные детали, которые не стыкуются друг с другом.

Симен тихо стучится. Я открываю глаза.

— Спишь? — спрашивает он.

Симен переоделся в серые спортивные штаны, которые я надевала днем, и белую футболку. Из-под красной кепки торчат кудрявые волосы — я надеялась, такие будут у нашего ребенка. Он вдруг стал похож на маленького мальчика. Я отрицательно качаю головой и приподнимаюсь. Симен садится на кровать с краю, я поджимаю ноги, чтобы освободить ему место, — не знаю, показалось ли это ему приглашающим жестом или отталкивающим. Он вздыхает, смотрит в пол, потом на меня.

Я жду, сейчас он порвет со мной, и про себя молюсь, чтобы он сказал, что больше не может, что уходит от меня.

— Прости, — говорит Симен. — Утром на меня что-то нашло, сам не знаю отчего; у меня вдруг возникло ощущение клаустрофобии, похожее на припадок.

Я смотрю на него и не знаю, что сказать.

— Это деструктивный паттерн. Я не могу так больше; вернее, мы так больше не можем, — продолжает он.

Вот оно начинается, я приготовилась и снова зажмурила глаза.

Симен смеется.

— Что ты делаешь? — спрашивает он.

— Готовлюсь, — шепчу я, не открывая глаз.

Я чувствую, как его пальцы касаются моей щеки, потом гладят волосы, мое открытое плечо, легко и ласково, почти робко; затем он берет мою руку и крепко сжимает ее.

— Готовишься к чему-то такому, что я могу сделать? — переспрашивает Симен; по его голосу я понимаю, что он все еще улыбается.

— Да.

— Ну и правильно! — неожиданно громко отвечает он спустя мгновение и ложится на меня, притягивая к себе в излишне крепком объятии, щиплет за бок, целует в лоб; и так сладко быть рядом с ним и ничего не ждать, что я смеюсь и плачу, отгоняя мысль о том, что разговор ни к чему не привел, и в воздухе между нами по-прежнему висят заградительные аэростаты.

Мы с Сименом встретились на вечеринке у общих знакомых. Я знала, кто он, — всегда это уточняю, рассказывая историю нашего знакомства, хотя и не понимаю, почему для меня важно упомянуть об этом; наверное, просто сказать, что мы встретились на вечеринке, кажется мне слишком банальным. Скорее всего, я унаследовала это представление от мамы с папой. Они всегда повторяли, что познакомились в университете, а вовсе не на вечеринке, которая, как стало известно со временем, и была истинным местом их первой встречи.

Эта история завораживала меня еще с раннего детства. Пусть она и не особенно увлекательна сама по себе, есть что-то мистическое, отдаленное в мыслях об их молодости, об их жизни до меня, Лив и Хокона. «Да, это почти закон природы: все отпрыски интересуются тем, как встретились их родители, потому что эта встреча — исходная точка для их собственного существования», — объясняю я Симену, который никогда не спрашивал своих родителей о том, как они познакомились, то ли ему и не рассказывали, то ли он забыл. «Значит, не рассказывали, — замечаю я. — Ты не смог бы забыть такую важную деталь».

Мама с папой обычно говорят, что познакомились на студенческих дебатах. Папа вспоминает, как мама подняла руку и задала несколько критических вопросов и его привлекла мамина активная позиция и твердые убеждения. А мама уверяет, что он все путает, ей просто было интересно, и она, помнится, задала всего один осторожный вопрос — у мамы с папой вообще очень разные взгляды на уровень их политической активности в студенческие годы. «Так, может, вы попросту в разной степени интересовались политикой?» — предположила я, но ни один из них не хотел этого слышать. Так или иначе, долгое время официальная версия событий гласила, что родители познакомились именно на этих дебатах, пока не выяснилось, что настоящая встреча произошла на вечеринке несколько недель спустя — там они первый раз разговорились. Узнав об этом в четырнадцать или пятнадцать лет, я была глубоко поражена тем, что их — а значит, и моя — исходная точка оказалась иной, чем они раньше рассказывали.

Я всегда считала само собой разумеющимся, что на родителей можно положиться как на свидетелей нашего существования, и до сих пор мне не приходило в голову, что многое они могли приукрасить, скрыть или вовсе сочинить. Конечно же, я видела, насколько папа и мама разные, и никогда не понимала их брака — да и не особенно задумывалась над этим, — но твердо была уверена, что они сами находят в нем смысл, что-то такое, чего я не замечаю, не понимаю и не могу осмыслить, но что, безусловно, существует под внешней оболочкой. Я думала, что мне, по словам Лив, попросту не хватает опыта, чтобы воспринять это.

В Италии, стоило им упомянуть о разводе, мне сразу подумалось, что они никогда не были нежны друг с другом, как мы — были — с Сименом, но Лив стала меня поправлять, даже разозлилась. «Ты не в состоянии понять, как много любви во всем, что они делают друг для друга», — сказала она. Но и у нее самой очень ровные, скучные отношения с Олафом, Лив элементарно скопировала брак мамы и папы, поэтому она не может не оспаривать мою точку зрения.

Когда я снова заглядываю в телефон, чтобы узнать, который час, приходит сообщение от Лив. Я жалею, что посмотрела, и откладываю мобильный, так и не прочитав; мне хочется просто лежать в кровати — мы с Сименом лежим вместе уже не знаю сколько минут или часов и, обнявшись, разговариваем обо всем, что раньше заполняло наши