Современная семья - Хельга Флатланд
— Сколько тут всего метров? — спрашивает папа нейтральным тоном, меняя тему.
— Кажется, около семидесяти пяти, включая балкон, — отвечаю я.
Он с улыбкой кивает.
— Ты разговаривала с Хоконом? — спрашивает папа через некоторое время.
— Да, мы как раз вчера встречались с ним и Лив, выпили пива в Тёйене.
— Да что ты? — удивляется папа; в его голосе слышится облегчение.
Я не в силах рассказать ему о разговоре с Лив и Хоконом, о том, как это было ужасно, в каком отчаянии Лив, как подчеркнуто равнодушен Хокон, как мы сидели за столиком, словно чужие друг другу, а Лив казалась даже враждебной. «Ты вообще ничего не делаешь, — кричала она мне. — Ты совершенно безответственна. Мне всю жизнь приходится все делать одной, а ты приходишь, когда захочется, и получаешь семейный уют и тепло, когда тебе удобно. И вот теперь, по-твоему, я должна отвечать и за это».
«Я думала, она знает про нового маминого мужчину, это получилось не специально», — объясняла я Хокону, когда Лив ушла. Кажется, я и вправду считала, что она в курсе, хотя, вероятно, в ту минуту, когда я громко заявила об этом Лив, мне хотелось ранить и ее, и маму, чтобы как-то отомстить за посыпавшиеся на меня обвинения. Нечестно взваливать на меня ответственность за решение родителей. Но я не ощутила ни тени злорадства, увидев, насколько раздавлена Лив.
«Мы жили во лжи», — повторила она несколько раз за вечер, стараясь подобрать точные слова. Хо-кон молчал. «Это не ложь, даже если теперь они разводятся, — все было настоящим», — попробовала возразить я, не понимая, что хочет сказать Лив. Но сегодня, мне кажется, начинаю понемногу ее понимать; это затягивает фальшью все наши воспоминания, опыт и представления, связанные с семьей, если мама и папа сумели одним щелчком уничтожить сорокалетний брак, с легкостью отказавшись от союза, в котором появились мы. По крайней мере, судя по всему, так это видится Лив, хотя я и не могу читать ее мысли, как раньше.
Лично я никогда не находила ничего особенно героического в том, чтобы продолжать исчерпавшие себя или мучительные отношения, вне зависимости от обстоятельств, — если есть дети, им будет лучше со счастливыми родителями, думала я; и те, кто не расстается в такой ситуации, выглядят беспомощно и нелепо. Теперь же колеблюсь между утвердившейся точкой зрения и простым соображением, возникшим из-за реакции Лив: если уж они сумели продержаться вместе все это время, то наверняка точно так же смогли бы дойти до конца.
Мне хочется поговорить об этом с папой, рассказать ему, что произошло между мною, Лив и Хоконом, заставить его взять на себя ответственность и навести порядок в той неразберихе, которую создали они с мамой. Но у меня не получается на него рассердиться.
Мне так спокойно, пока мы сидим с ним рядом на кухне, что сейчас я просто стараюсь удержать это чувство. Пусть он только будет здесь, мой папа, и мы на минутку притворимся, будто все хорошо, у меня есть семья, хотя бы одна семья, на которую я могу надеяться, рассчитывать, полагаться. Я так устала. Я такая маленькая.
— А как вы поступите с лишней комнатой? — спрашивает папа, явно не думая ни о чем, кроме пустующей комнаты, и не догадываясь, чего в ней не хватает, — десять квадратных метров, заставленных обломками невысказанных надежд и ожиданий.
Ох, папа.
Когда возвращается Симен, я по-прежнему лежу в кровати, не задумываясь, что это выглядит почти демонстративно. Я весь день не проверяла ни электронную почту, ни телефон — насколько помню, такое со мной впервые. Лив считает, что у меня настоящая интернет-зависимость, и я действительно испытываю физический и психологический дискомфорт, если на несколько часов остаюсь без доступа к Сети. Умом я понимаю, что не пропущу ничего важного и нет никакой необходимости проверять почту, сообщения или «Фейсбук» каждые полчаса. «Но честно говоря, это все равно что лишиться руки или ноги, — призналась я Симену в Хорватии, когда умудрилась забыть телефон в отеле. — Как будто тебя отключили от мира и теперь ты вне происходящего. И это совершенно не радует». — «Зато это радует меня», — сказал Симен. Он установил для себя не менее двух часов цифрового де-токса в день, а в выходные и того больше, и считает, что только в это время он подключен к реальному миру. «Ты ужасно стар, — говорю ему я. — Думать, будто интернет и все связанные с ним возможности не являются частью реального мира, слишком старомодно».
«Все это в той же мере реально, как, например, вот это дерево», — однажды сказала я, постучав по стволу, когда мы шли по тропинке вдоль берега озера Согнсванн. Симен начинает нервничать, если сидит дома без доступа к компьютеру, телефону и сериалам Netflix. По его мнению, устаревшие взгляды как раз у меня. «Вот увидишь, — рассуждает он, — ты относишься к тому поколению, для которого интернет — нечто настолько новое, что мы все попросту дилетанты. А те, кто еще только растет, будут смотреть на него совсем иначе; уже сегодня любой школьник разбирается в этом лучше тебя, и у него более естественное отношение к цифровым технологиям по сравнению с тем, какое преувеличенное значение придаем им мы». Я не решилась упомянуть о том, что установленные им для себя и явно тяжкие ограничения тоже естественными не назовешь.
Обычно по утрам, еще в постели, я сначала проверяю почту, новости и соцсети в мобильном. Сегодня я даже не вспомнила об этом, просто лежала тихо, не шевелясь, не пытаясь сформулировать ни одной связной мысли после ухода папы. Завернувшись в одеяло, я слушаю, как Симен варит себе кофе, разговаривая по телефону с братом. Они общаются гораздо более церемонно, чем мы с Лив и Хоконом, соблюдая все правила вежливости. Столкновение вроде вчерашнего для них абсолютно немыслимо. Да и вся наша семейная ситуация немыслима в исключительно правильной семье Симена; и хотя до сих пор мне казалось, что крайне утомительно жить вот так, когда о многом не говорится вслух и не бывает ни разговора начистоту, ни откровенного спора, сейчас мне хочется, чтобы в моей собственной семье не высказывали всё без утайки, оставляли что-то при себе и поменьше стремились
