Каталог утраченных вещей - Юдит Шалански
Поначалу – в силу сельского своего происхождения – я питал склонность к ботанике и лелеял искреннее желание после окончания обучения высокой науке лесоводства подыскать достойное место для деятельности, многогранность которой споспешествовала бы и моим любительским изысканиям.
И я нашел желаемое в родимых краях, заступив на службу управляющим так называемых верхних владений светлейшего князя Иоганна Адольфа Шварценбергского, второго представителя фамильной династии; на первых порах мне надлежало присматривать за хутором Бцы, потом за поместьем Форбес – землями особо уязвимыми вследствие неблагоприятного их положения на совершенно незащищенном правом берегу Влтавы; однако в дальнейшем из-за проведенной высокими инстанциями реформы я был призван в самый центр княжеской власти, олицетворением коего в то время являлся большой замок на вершине крутого утеса, высившегося над Влтавой, в городе Крумау. Здешние места полюбились мне, несмотря на суровость климата, вечную влажность, поздние и ранние заморозки, после которых земля – плодородная, но всё же сильно выветренная – едва успевала восстановиться; несмотря на то, что условия для сельскохозяйственной деятельности представлялись весьма неблагоприятными – тем больше, чем ближе подходили обширные территории к Богемскому лесу и его безбрежно-дремучим просторам, в чаще которых водились дикие медведи.
Помимо означенных обязанностей, какие выполнялись мною с неколебимым рвением, присущим молодому провинциалу домартовского периода, редкие свободные часы я посвящал уже не кормовым и зерновым культурам, задававшим тон в полевом цикле, но своеобычным явлениям токсической флоры, поскольку с давних пор предметом моего жгучего интереса являлись растения, приносившие человеку и скотине не столько пользу, сколько вред. И то, как они воздействовали на окружающее, завораживало меня более всего; однако в этом, по моему разумению, негласном порядке не хватало системы, из-за чего отличить безвредные травы от таких, которые нередко для жизни опасны, практически было невозможно, а ведь в каждом семействе встречались самые разные виды: как безобидные, навроде овоща, годные даже для употребления в пищу, так и те, что обладали иными свойствами, вызывали рвоту и удушье. То были времена, когда в деревнях Богемии грибы служили основным рационом питания, когда матери, чаявшие убаюкать младенцев или просто укрепить их сон, подкладывали в колыбели букетики Solanum nigrum, а травницы вершили свое роковое ремесло с помощью священной Anemone pulsatilla, когда помешательство охватывало всякого бедолагу, прельстившегося красотой переливчатых черных ягод Atropia belladonna.
Я собирал и подвергал досмотру всё, что росло вдоль троп и ручьев, на пустошах и лугах, обследовал полуистлевшие кишки скотины, околевшей после злосчастного лакомства, вел журналы наблюдений – и всё, дабы исполнить одно респектабельное свое намерение и издать справочник ядовитых растений и трав Богемии, а также трактат о произрастающих в здешних краях грибах, преимущественно съедобных, но чаще всего ядовитых. Благодатнейшим подспорьем для дальнейших моих изысканий стало затмевавшее все прочие учение о споровых, которое на протяжении долгого времени всерьез никем не принималось, но – благодаря Кромбхольцу и его беспримерным штудиям – совсем недавно было открыто заново; опираясь на это учение, я углубился в тайнобрачие растений, в коем видел гарантию сохранения рода.
Результаты этих наблюдений – хоть и недостаточных для выведения универсальных законов – встретили весьма благосклонную оценку. Завязался живой научный диалог, и вскоре я – новоиспеченный член сразу нескольких ученых обществ – уже вращался в кругах посвященных, стараниями которых мировое знание – пусть даже в такой скромной области, как перепись растений, – неустанно приумножалось. Славное было время. Я ботанизировал, следил за земельными книгами князя, вел себя безупречно, как подобает строгому начальнику и толковому подданному, и сверх того – чувствовал расположение к одной особе женского пола, отвечавшей мне взаимностью, сдержанной ровно в той мере, какая попускала дерзновенные мои порывы. Шли годы, за уборкой хлеба следовала молотьба, после сбора шишек хмеля срывали фрукты, скормив зеленый корм, сеяли свеклу; проводимые мною меры в целях умножения пахотных земель, вследствие которых выкорчевывались леса, поднималась целина, отводилась из болота вода и осушались до торфянистого дна пруды, – все эти меры в конце концов возымели благотворный эффект. Но пока я всецело радел о будущем и сосредотачивался на всякого рода практической пользе, личная моя наука со всеми ее изысканиями мало-помалу сходила на нет; в безбрежном море метаморфоз природа, чем ближе я подносил к ней свою лупу, тем сильнее походила на дикий хаос, обуздать который, казалось, не под силу ни одной властной руке, – то было ощущение, знакомое каждому, кто когда-либо мыслил увязать теорию с практикой. Ты трудишься не покладая рук, пытаясь упорядочить хаос и придать ему структуру, в твердой уверенности, что обогащаешь науку, хотя на самом деле только заводишь ее в тупик.
Постепенно к наполнявшим мою душу радужным представлениям о всеобъемлющем порядке примешалось трудноописуемое чувство, обнажавшее всю подлость того, что я совершал, и обострилось оно еще более после серии случаев незаконной вырубки леса, которая была осуществлена с поражавшей воображение безрассудной дерзостью. Каждый загубленный ствол занозой сидел в моей плоти, и она саднила так же, как саднила моя душа об утраченной чести, – я подолгу гулял в надежде очиститься от желчи бессилия, и мало-помалу рейды по лесу заменили мне посещение церкви. Но в один воскресный день, по обыкновению прочесывая непролазные богемские дебри, я зашел в глубокую чащу, где росли только ели и зияли несметные прогалины, усеянные после разновидных верхушечных ветровалов мертвой древесиной, что придавала лесу израненный вид; я блуждал, охваченный необъяснимым, осмелюсь даже сказать, вещим трепетом, и когда выдернул из земли особенно великолепный экземпляр папоротника и внимательно его рассмотрел, то сделал для себя весьма примечательное и совершенно бесспорное открытие: корни сей королевской травы имели форму убывающего полумесяца. Тот миг прозрения, которое с тех пор меня не отпускало, как не отпускает иного сон, был отмечен священной тишиной, не нарушаемой даже птицами, – ни крика, ни единого звука, ни пения. Я с готовностью принял это знамение свыше, чувствуя, как давит оно на душу тяжелым бременем. Но словно столь непреложного свидетельства было недостаточно, уже через несколько дней, ранним утром 8 июля 1842 года, меня накрыла гигантская тень голубовато-серого лунного диска, вставшего между мной и Солнцем, полным затмением которого мне – в силу тогдашнего своего местонахождения – увы, так и не удалось насладиться, в отличие от тех, кому посчастливилось оказаться всего в ста милях к югу. Когда в тот знаменательный день раскаленный шар уменьшился до тонкой полоски и озарявший двор свет сделался мертвенно-бледным, когда домашняя птица смолкла и укрылась в сарае, голова моя закружилась, кровь прилила к сердцу, и в наступившую вслед за этим секунду мне с ослепительной ясностью предстала одна простая истина: если исполнился намерения покорить могучее древо науки ботаники и взобраться до самого последнего его ответвления, ты должен обратить свои помыслы к величайшим явлениям неба, под сводом которого пребывает весь дольний мир. Насколько естественным было переметнуться от тайной жизни растений к загадочной и упорядоченной системе светил, я понял уже вскоре после того, как приступил к новым штудиям, ведь уже с незапамятных времен большинство алхимиков подвизались в ботанике, а самые выдающиеся из них в астрологии и в астрономии, подобно создателю известной теории о том, что у всякого растения есть на небе близнец в образе звезды. О том, сколь тесно связаны небесная наука и учение о ядах, не в последнюю очередь свидетельствуют строки
