Каталог утраченных вещей - Юдит Шалански
– Без понятия, как в таких случаях поступать.
Его правая нога покачивалась туда-сюда.
– Может, тебе захочется поговорить с Кармен. Как женщине с женщиной?
Кармен работала фармацевтом. Между ними никогда не было особо теплых отношений.
– Да, и вот еще что: кажется, он нас не заметил, – добавил Липпе.
Стол был зеленый. Они покрасили его своими силами. Думали, так эстетично.
– Спасибо, – сказала она, не понимая толком почему.
Липпе встал и вытер руки о штаны.
– Я пойду.
Она слышала, как он обулся в коридоре, как закрыл за собой дверь и спустился по лестнице. Пыль плясала на свету. Если честно, смотреть на стол без слез было нельзя.
Он повернулся, ухватил с заднего сиденья портфель, положил на колени и открыл замок. Среди белья лежала шариковая ручка с водичкой внутри, подарок для малышки. Он взял ее.
– Мило, – сказал Ахим. – Девочка обрадуется.
Зеленоватая жидкость плескалась туда-сюда. Утка улыбалась. Хольгер спрятал ручку в портфель и достал бутерброды.
– Будешь?
Он развернул бумагу.
Ахим на секунду обратился к нему и замотал головой.
– Не-а, сейчас нет. – Он снова стал смотреть на дорогу. Машин было мало. – Не охота перебивать аппетит.
Хольгер впился в бутерброд. Хм, чайная колбаса. Хлеб не первой свежести. Намазан вчера утром, когда Марлене с малышкой еще спали. Чтобы никого не разбудить, он обулся на лестничной клетке, сбежал вниз, как всегда сигая через две ступеньки, а потом протопал километр до шоссе. С тех пор прошла целая вечность. Он снова завернул бутерброд в бумагу.
– На съедобное потянуло?
Ахим включил поворотник, нажал на газ и обогнал «ласточку».
Хольгер вытер руки о колени. Только сейчас он понял, как смертельно устал. В висках стучало. Он редко выпивал. С ранним подъемом и тренировками это никак не вязалось. На нем всё еще были спортивные трусы. Ахим настаивал, чтобы они выехали вовремя. Не терпелось, дескать, увидеть жену. После награждения победителей не оставалось даже времени попрощаться с Биргит. Но если откровенно, такой расклад его вполне устраивал.
– Слышь, притормози где-нибудь. Нужно дела сделать.
Он не любил прощаний. Никогда не знал, что сказать, и чувствовал большое облегчение, когда всё было позади.
– Чувак, у тебя мочевой пузырь как у девчонки.
Ахим свой парень, настоящий медведь. Не самый быстрый, но в метании гранаты с места мог утереть нос любому из них. Он двигался как в замедленной съемке. Процент попаданий больше пятидесяти.
Ахим посмотрел в зеркало заднего вида, пропустил одного, сбавил скорость, мигнул поворотником, съехал на проселочную дорогу и немного поодаль остановился. Мотор заглох, Ахим снял руки с руля и обратился к приятелю:
– Прошу вас, сударь. Как вам угодно.
Хольгер вышел из машины и занял позицию возле кустов. Он целил в крапиву. Зеленая изгородь заросла гречишником. Среди колючек висела неспелая ежевика. Через поле за межой тянулась высоковольтка, прямиком к одинокому двору, где стоял дом из обожженного кирпича, деревянный сарай, а рядом флагшток без флага. Еще зеленая рожь покачивалась на ветру. Чу́дная картинка. Но лучше не обольщаться – рано или поздно нагрянут комбайны. Он чувствовал затылком солнце.
Невольно вспомнилось, как он получил допуск к учебе, причем получил сразу после окончания школы – какое это было счастье. Тогда казалось, он сдвинет горы. И потом – венец всему – его имя на доске почета. Готическими буквами, как на грамоте. Рекорд не побит до сих пор.
Ну а теперь что? Вокруг летали назойливые комары. Он отмахнулся. Если не возникнет осложнений, через три года он станет врачом. Вопрос, считай, решенный.
– Не тяни резину, брат!
Биргит, разумеется, опять его пытала, когда, мол, следующая встреча. Он понятия не имел, что на это ответить.
Он зевнул. Подтянул штаны и вернулся к машине.
Ахим завел мотор, и они снова тронулись. Хольгер взял с заднего сиденья куртку, заткнул между стеклом и креслом и положил на нее голову. Потом посмотрел на приятеля. У того на лбу выступили капельки пота. Ахим всегда четко знал, чего хочет. И лишних слов не любил.
Хольгер повернулся к окну. Из машины мир виделся по-другому. Он уже проделывал этот путь, но только на поезде.
Они катили по мощеной дороге, через маленькое поселение. Он разглядывал встречных. Вон старушка в фартуке, посреди сада, руки в боки. Дальше семейная пара, еще молодые, толкают коляску по деревенской улице. Два паренька на велосипедах, несутся без рук по тротуару, виляют.
Глаза закрылись. Машину трясло. Он попробовал расслабиться. Ему доводилось бывать во Дворце, но только давно, еще с родителями. Вскоре после присяги. И почему-то в костюме. День помнился смутно. Хотя разговоров велось много. О флагах, о зеркальных стеклах, о мраморе и очередях.
Одному черту известно, кому первому пришла в голову эта идея – ему или Биргит. Всё получилось само собой. В очереди стояли недолго. Потом заглянули в винный ресторанчик, и пожалуйста – нашлись свободные места, да еще с видом на Шпрее. И это в субботу вечером! Всё происходило словно по волшебству. Он предложил ей стул, и она села, как будто так и надо. Их наряды никак не вязались с обстановкой, но ни ее, ни его это не волновало. Биргит сказала: есть повод для праздника. Победа им не досталась, но не убиваться же из-за этого. Из всех знакомых девушек только она брила подмышки.
Он открыл глаза и уставился на раздавленных всмятку насекомых, облепивших ветровое стекло. Вообще-то, полоса препятствий – самое неприятное. Если ее преодолеть, всё остальное уже не так страшно. Ров с водой и бег по пересеченной местности в сравнении с препятствиями просто прогулка.
Он снова сел прямо, завертел ручкой, опуская стекло, выставил наружу локоть. Подул приятный встречный ветер.
За окном проплывали поля и леса, телеграфные столбы, гигантские руины локомотивного депо, липовая аллея, которая никак не кончалась. Ведь он же врач. Пусть и недоучившийся.
Он скрестил руки за головой.
Ребенок стоял в кроватке, широко раскрыв глаза. Пухлыми пальчиками одной руки крепко цеплялся за решетку, другая лежала сверху и гребла в ее сторону. На губах играла улыбка, посверкивали белые зубки.
Она подняла малышку, положила на пеленальный столик возле их двуспальной кровати, сняла сперва ползунки, потом резиновые трусики и наконец мокрые насквозь марлевые подгузники.
Ребенок невнятно лопотал, боксируя кулачками воздух, снова и снова упираясь голыми ножками в ее груди и руки. Ватный матрасик для пеленания рябил от желтых мишек: мишка с воздушным шариком, мишка с зонтиком, мишка на пони. Мотивы чередовались.
Она взяла малышку, посадила на горшок, направилась в кухню – поставить на плиту чайник. Потом открыла настенный шкаф, достала банку с кофе и насыпала в чашку одну ложку. Когда вернулась в спальню, ребенок уже сосал кончик стеганого одеяла, которое сползло с родительской кровати. Она осторожно вытащила у него изо рта пропитанный слюной уголок, всучила вязаный мухомор, откинула одеяло и легкими движениями разгладила. Потом снова подняла малышку на матрасик и вытерла попу влажной тряпочкой.
Сложила из марли треугольный подгузник и только пропустила один его конец между ножками, как на кухне засвистел чайник. Мухомор упал на пол. Пара ловких движений, и поверх подгузника уже плотно сидели резиновые трусики, после чего она подхватила малышку и заторопилась в кухню.
Выключила газ и залила растворимый кофе кипятком. Ребенок цеплялся за блузку и жался головкой к ее шее. Она чувствовала грудью прикосновение судорожно сжатых ручонок. Перешла в гостиную и опустила малышку в манеж.
– Всё хорошо, – приговаривала она, смягчая хватку и высвобождаясь, – всё хорошо.
Потом вернулась в спальню, захватила горшок и побрела в ванную, вылила содержимое в унитаз, опустила крышку и села.
Окно было приоткрыто. Дети во дворе гоняли мяч. Среди новостроек эхом отдавались их крики. Она встала, откинула занавеску и выглянула на улицу. Какой-то паренек болтался на турнике вниз головой. Волосы – как нарисованные в воздухе черточки. Светленькая девочка в очках – эту она еще ни разу не видела – одиноко сидела на качалке. Девочка крепко держалась, потом встала, потянула балку вверх, оторвала от земли ноги и бухнулась на торчавшую
