Варлам Шаламов - Артист лопаты
Павел Михайлович и в живописи научился разбираться затем, чтобы набить себе цену, чтобы занять высокое место среди знатоков и ценителей, чтобы не ударить в грязь лицом перед очередным своим чисто чувственным увлечением женского и мужского пола. Сама по себе живопись его ни капли не волновала и не интересовала, но иметь суждение даже о квадратном зале Лувра он считал своей обязанностью.
Точно так же и литература, которую он почитывал, и преимущественно на французском или английском, и преимущественно - для практики в языке, литература сама по себе интересовала его мало, и один роман он мог читать бесконечно, по страничке на сон грядущий. И уж, конечно, нельзя было думать, что в свете может быть такая книга, которую Павел Михайлович будет читать до утра. Сон свой он охранял тщательно, и никакой детективный роман не мог бы нарушить мерного кривошеевского режима.
В музыке Павел Михайлович был профаном полным. Слуха у него не было, а о блоковском понимании музыки ему и слышать не приходилось. Но Кривошей давно понял, что отсутствие музыкального слуха - "не порок, а несчастье", и примирился с этим. Во всяком случае, у него хватало терпения выслушать какую-нибудь фугу или сонату и поблагодарить исполнителя или, вернее, исполнительницу.
Здоровья он был превосходного, телосложения пикнического, с некоторой наклонностью к полноте, что, впрочем, в лагере не представляло для него опасности.
Родился Кривошей в 1900 году.
Носил он всегда очки, роговые или вовсе без оправы, с круглыми стеклами. Медлительный, неповоротливый, с высоким лысеющим круглым лбом, Павел Михайлович Кривошей был фигурой чрезвычайно импозантной. Тут был, вероятно, и расчет - важные манеры производили впечатление на начальников и должны были облегчить Кривошею судьбу в лагере.
Чуждый искусству, чуждый художественному волнению творца или потребителя, Кривошей нашел себя в собирательской деятельности, в антиквариате. Этому делу он отдался со всей страстью - было и выгодно, и интересно, и давало Кривошею новые знакомства. Наконец, такое хобби облагораживало низменные вожделения инженера.
Инженерного жалованья - "спецставки" тогдашних времен - стало недостаточно для той широкой жизни, которую вел Павел Кривошей, антиквар-любитель.
Понадобились средства, казенные средства, а уж в решительности-то Павлу Михайловичу отказать было нельзя.
Он получил расстрел с заменой десятью годами - срок, огромный для середины тридцатых годов. Значит, там были мошенничества миллионные. Имущество его было конфисковано, продано с молотка, но, конечно, такой финал Павлом Михайловичем был предусмотрен заранее. Странно было бы, если б Кривошей не сумел скрыть несколько сот тысяч. Риск был невелик, расчет прост. Кривошей - бытовик, просидит, как "друг народа", полсрока или еще менее и выйдет по зачетам или по амнистии и будет проживать припрятанные деньги.
Однако в материковском лагере Кривошея держали недолго - он был увезен, как долгосрочник, на Колыму. Это осложнило его планы. Правда, расчет на статью и на барские манеры оправдался полностью - на общих работах в горном забое Кривошей не был ни одного дня. Вскоре он был направлен по специальности инженера в химическую лабораторию Аркагалинского угольного района.
Это было время, когда знаменитое чай-урьинское золото еще не было открыто и на месте многочисленных поселков с тысячами жителей стояли еще старые лиственницы и шестисотлетние тополя. Это было время, когда никто еще не думал, что самородки Ат-Уряхской долины могут быть исчерпаны или превзойдены; и жизнь еще не передвигалась на северо-запад, по направлению к тогдашнему полюсу холода - Оймякону. Вырабатывали старые прииски, и открывались новые. Приисковая жизнь - все времянка.
Уголь Аркагалы - будущего Аркагалинского бассейна - был форпостом разведчиков золота, будущей топливной базой края. Вокруг маленькой штольни, где, встав на рельс, можно было достать рукой до кровли, до потолка штольни, пробитой экономно, по-таежному, как говаривало начальство, штольни ручной работы - от кайла и лопаты - как все тогдашние тысячеверстные дороги Колымы. Дороги эти и прииски первых лет - ручные, где из механизмов применялась только "машина ОСО: две ручки и колесо".
Арестантский труд - дешев.
Геологические изыскательные партии еще захлебывались в золоте Сусумана, в золоте Верхнего Ат-Уряха.
Но - и Кривошей это хорошо понимал - геологические маршруты достигнут окрестностей Аркагалы и продвинутся дальше к Якутску. За геологами придут плотники, горняки, охрана...
Надо было торопиться.
Прошло несколько месяцев, и к Павлу Михайловичу приехала из Харькова его жена. Она приехала не на свидание, нет, последовала за мужем, повторяя подвиг жен декабристов. Жена Кривошея была не первая и не последняя из "русских героинь" - имя геолога Фаины Рабинович хорошо на Колыме известно. Но Фаина Рабинович - выдающийся геолог. Судьба ее - исключение.
Приехавшие за мужьями жены обрекали себя на холод, на постоянные муки странствий за мужем, которого то и дело переводили куда-либо, и жене надо было бросать найденное с трудом место работы и ехать в края, где женщине ездить опасно, где она может подвергнуться насилию, грабежу, издевательству... Но и без путешествия каждую такую страдалицу ждали грубые ухаживания и приставания начальства, начиная от самого высокого и кончая каким-нибудь конвоиром, уже вошедшим во вкус колымской жизни. Предложение разделить пьяную холостяцкую компанию было уделом всех женщин без исключения, и если заключенной командовали просто: "Раздевайся и ложись!" без всяких Пушкиных и Шекспиров, и заражали ее сифилисом, то с женами зэка обращение было еще более свободное. Ибо при изнасиловании заключенной всегда можно нарваться на донос своего друга или соперника, подчиненного или начальника, а за "любовь" с женами зэка, как с лицами, юридически независимыми, никакой статьи подобрать было нельзя.
Самое же главное - вся поездка за тринадцать тысяч верст оказывалась вовсе бессмысленной - никаких свиданий с мужем бедной женщине не давали, а обещания разрешить свидания превращали в оружие собственных ухаживаний.
Некоторые жены привозили разрешения Москвы на свидания раз в месяц, при условии примерного поведения и выполнения норм выработки. Все это, конечно, без ночевки, в обязательном присутствии лагерного начальника.
Почти никогда жене не удавалось устроиться на работу в том именно поселке, где отбывал заключение ее муж.
А если ей, паче всякого чаяния, и удавалось устроиться вблизи мужа того немедленно переводили в другое место. Это не было развлечением начальников - это было выполнение служебной инструкции, "приказ есть приказ". Такие случаи были предусмотрены Москвой.
Жене не удавалось передать никаких съестных продуктов мужу - на этот счет опять-таки существовали приказы, нормы, зависимость от результатов труда и поведения.
Передать хлеб мужу через конвоиров?- побоятся, им это запрещено. Через начальника? Начальник согласен, но требует уплаты натурой - собственным телом. Денег ему не нужно, денег у него у самого куры не клюют, недаром он давно уж "стопроцентник", то есть получает четверной оклад. Да у такой женщины вряд ли есть деньги на взятки, особенно на взятки по колымским масштабам. Вот какое безвыходное положение создавалось для жен заключенных. Да если еще жена - жена "врага народа"
тут уж с ней окончательно не церемонились - всякое надругательство над ней считалось заслугой и подвигом и, во всяком случае, оценивалось положительно в политическом смысле.
Многие из жен приехали по вербовке на три года и в этом капкане вынуждены были ждать обратного парохода. Сильные духом,- а сила понадобилась большая, чем их мужьям-арестантам,- дожидались срока договора и уезжали назад, так и не повидав мужей. Слабые, вспоминая преследования на "материке" и боясь туда возвращаться, живя в обстановке разгула, угара, пьянства, больших денег, вышли замуж снова и еще снова, нарожали детей и махнули рукой на арестанта-мужа и на себя самое.
Жена Павла Михайловича Кривошея работы на Аркагале, как следовало ожидать, не нашла и уехала, пробыв там малое время, в столицу края, в город Магадан. Устроившись там на работу счетоводом - у Ангелины Григорьевны не было специальности - она была век свой домашняя хозяйка, жена Кривошея подыскала угол и стала жить в Магадане, где все же было повеселее, чем в тайге - в Аркагале.
А оттуда по секретному проводу в тот же Магадан, к начальнику розыскного отдела, учреждения, расположенного на той же, чуть не единственной улице города, где и поделенный на перегородки барак для семейных, где нашла себе убежище Ангелина Григорьевна, летело зашифрованное служебное сообщение: "Бежал з/к Кривошей Павел Михайлович, 1900 года рождения, статья 168, срок 10, номер личного дела..."
