Николай Почивалин - Жил человек
Чем, разумеется, не пользовался. Постулат второй и главный, как в истории геометрии - пятый. Если работаешь по призванию, если работа становится естественным состоянием - таким же, как отдых, еда, сон, - то кто сказал, что двенадцать часов - много и к чему тогда вообще часы считать?.. Наконец, третий и последний постулат; нет же ничего интересней, заманчивей, увлекательней, чем растить, формировать молодого человека. Он, знаете, смеялся: "Леня, Леня, - это я дома могу уставать, а не тут. Понимаешь, не устает же человек - дышать?.."
- Обычно такие постулаты, особенно практическое осуществление их не очень благожелательно встречаются домашними, - смеюсь я и делаю в памяти отметку: посмотреть, что это за геометрический пятый постулат...
- Да нет, жили они довольно дружно. - Чуть пораз; мыслив, проверив, Козин уточняет: - Может быть - с некоторым покровительственным отношением к нему. Как к большому ребенку, с причудами.
- По вечному парадоксу - меньше всего человека знают самые близкие?
- Может, и так, - неопределенно или уклончиво отвечает Козин. - Не берусь судить...
Отбрасываемая ближней ветлой тень, в которой мы укрываемся и потягиваем тепловатый квас, становится все короче; всякий раз, когда солнце добирается до колен и вот-вот коснется носа, пятимся - как раки - вверх по пригорку, волоча следом ополовиненную бутыль, папиросы, спички. Трава даже здесь, неподалеку от воды и деревьев, сухая, ломкая и при подобном передвижении чувствительно колется, царапается. Пощупав высохшие трусы, Леонид Иванович предлагает:
- Ну, что ж, опять полезем?
- Давайте.
Квас снова помещается в импровизированный холодильник, не заслуживающий, впрочем, знака качества; отыскав самое глубокое место почти по горло, Козин окунается с головой, шумно отфыркивается:
- Теперь уж точно знаю, от кого человек произошел, От бегемота.
Для того чтобы удержаться на быстрине, приходится стоять, подавшись вперед и закидывая, как вплавь, руки, - течение обтекает их, стучится, булькая, под мышками; если еще к этому прикрыть глаза, возникает ощущение невесомости, полета... Плещемся в этот раз долго, сосредоточенно, молча, и молчание - как с самого начала повелось у нас - не тяготит, не разъединяет. Тишина такая, что в ней, кажется, различаешь звуки, которые и слышать-то не дано: шуршание в узких берегах быстрой воды, легкий хруст опавшего с ветки листа, шелест голубых стрекозьих крыл - крохотного гидросамолетика, что сию минуту опустился на золотисто-зеленую морскую гладь Загоровки и взмыл снова...
Все-таки больше всего я благодарен Козину за то, что он никогда не забывает, чего от него ждут. Выйдя на берег, он плюхается рядом, закуривает и говорит так, будто разговор и не прерывался; попутно кажется мне - иносказательно объясняя и то, почему не захотел рассказывать о семейной жизни Орлова.
- Жизнь Сергея интересна не бытовыми подробностями. Жил, как все: неплохо и не больно здорово - обычно... Человек, прежде всего, - его характер, поступки, убеждения. Его дело. И вот по этим-то статьям человек он был - необычный. Крупный. И все в нем было - крупно.
Даже - контрасты. - Помедлив, Леонид Иванович почти дословно повторяет то, о чем упоминала и Софья Маркеловна, - так, вероятно, некоторые черты Орлова бросались в глаза всем, кто знал его: - В обиходе он очень тактичный был. Стеснительный, можно сказать - застенчивый. А что уж касалось убеждений, принципов - никаких компромиссов. В одном случае до застенчивости, в другом - до резкости. И все ведь уживалось! Я сначала считал - противоречивость. Потом понял: нет, цельность. Дураки на его прямоту обижались. Умные - ценили. Не умел, не мог он душой кривить. Ни в большом, ни в малом... На другой день, как расстался я с детдомом, пришел - с выговором. "В глупое ты меня положение поставил. Ребята из твоей группы спрашивают, где Леонид Иванович? Что я им ответить должен?" Да что, мол, угодно! Скажи - не понравилась работа. Или, наоборот, - не справился. На другую перешел. Ох, важность какая!..
Рассердился. "Да, говорит, важность, и огромная! Потому что все твои варианты - вранье. А ребята привыкли верить. Их нельзя обманывать. Они любую фальшь лучше нас чувствуют". Меня тоже, конечно, задело - и без того взвинченный был. Тогда, говорю, возьми да и выложи им - правду! Он сразу и засмеялся: "Ох, Ленька, Ленька, - ну, конечно же, выложил. Как же иначе?" - "Что ты им, спрашиваю, выложил?" - "То, что было, отвечает.
Что какая-то подленькая душонка написала кляузу. А ты оскорбился и хлопнул дверью". - "Зачем, спрашиваю, ты это сказал?" - "А затем, говорит, Леня, что завтра им в жизнь уходить. И нельзя, чтобы они уходили с червоточиной. Зная, что можно обманывать. Ну, и еще одна несущественная мелочь: сам я - понимаешь, - сам не хочу, чтобы глаза у меня, как у жулика бегали!" - "Тогда, говорю, ты непоследователен. Уйдут твои ребята, зная, что директор у них кристальной честности. Прекрасно! Но уйдут, помимо того, зная, что восторжествовало все-таки не добро, а зло. Не твоя неподкупная правда, а чье-то вранье, ложь!" Опять набычился, шею потер. "И так может быть. Если каждый будет, как ты - в кусты сразу. Переживания собственные смаковать..."
Догадываюсь: пошумел он, поездил - пока все утряслось.
Хотя от всего отказался. Из районо я тогда - прямиком к нему. Да грубовато так - оттого, что волновался:
"Ну, что ж, Серега, - пришел тебе в ноги поклониться".
А он в том же тоне: "Иди ты!.. Да если хочешь знать, я для тебя пальцем о палец не стукнул. Больно ты мне нужен!.."
Рассмеявшись, Леонид Иванович разводит и шлепает руками по коленям будто извиняясь за то, что вынужден упоминать о таких смешных пустяках.
- Вот он такой был: и мягкий, и ершистый. Говорю вам - все вместе в нем уживалось. Очень он мне много дал - как педагогу. Ко всему у него был свой подход, на все - свой взгляд. И всегда - исходя из обстоятельств, из условий. Заметил я как-то, к примеру: детишек любит, привязан к ним, а к себе домой ни разу не позовет.
Спрашиваю: почему? "Нельзя, говорит, Леня. Вот если б всех мог позвать - с удовольствием, с великой охотой!
Эдакое бы коллективное чаепитие с разговорами, с песнями, со сказками. - И плечами пожал, вздохнул: - Не получается: некуда, - ни в садике у меня, ни во дворе не поместятся. А одного-двух звать - не имею права.
Смотри, сколько вреда сразу: они будут - любимчики, я - несправедливый, предвзятый и еще какой-то. Остальные - обиженные".
- А верно ведь!
- Конечно, верно, - кивает Козин. - Сколько он подобных уроков педагогики преподал - не сочтешь... Про него частенько говорили: чего, дескать, Орлову не работать - с таким коллективом! Коллектив действительно был дружный, увлеченный. Постфактум, так сказать, - жалею, что не пришлось задержаться в нем. Но тогда уж, ради справедливости, нужно было говорить и о том, что коллектив не с неба свалился - Орлов же его и создал. На первый-то взгляд, люди у него самые заурядные были. Некоторые даже без педагогического образования.
Как та же Софья Маркеловна, допустим. Или была тогда воспитательница Ольга Саввишна - сказочница превеликая. Так как же он с ними и работал! Изо дня в день, из года в год. Исподволь, методично, продуманно.
Я на двух-трех советах успел у него побывать, и то понял: школа. Он и вопросы на совет выносил неожиданные. Вроде: "Что такое переходный возраст и почему хуже стала учиться Маша Иванова?" Вопрос двухэтажный, в нем уже и ответ будто содержится. А мы, помню, сидим, спорим, горячимся, - думаем, ищем! Сергей, кстати, и тут, на советах, по-своему держался. Как в сторонке:
слушает, иногда реплику подкинет и помалкивает - мнения своего не навязывая. Зато случалось - когда какоето решение требовалось - по-своему решал. Покраснеет, от смущения скаламбурит - спасибо совету за совет, - а поступит иначе. И, причем, обязательно объяснит - почему. Людям с ним было интересно работать. Каждый чувствовал, что он - необходим. Что делает первое на земле дело - детей воспитывает, Сергей не уставал повторять это. О детях он вообще говорил - значительно.
Помню его выражение: "Дети - основное достояние нации". Я, знаете, с некоторым опозданием прочитал книжки Сухомлинского. Конечно - явление! Но еще порадовался, погордился и по другой причине: Сергей - той же величины был. Уверяю вас - не преувеличиваю. Верю - и сейчас в наших школах Сухомлинские есть. Пускай пока и безвестные...
Слушаю Леонида Ивановича, и во мне нарастает, крепнет ощущение, убежденность, что нынешняя встреча - одна из самых главных в ряду состоявшихся, может быть, - завершающая. До сих пор - несмотря на то что уже достаточно как будто знал об Орлове - он всетаки оставался для меня чуть нереальным, что ли, несколько приподнятым над обыденной, окружающей действительностью. Сейчас, обретя какие-то недостающие краски - и краски-то самые нехитрые, - он как бы опускается на нашу многогрешную землю и идет по ней, живой и понятный: не только со своим огромным энергетическим зарядом, но и со своими слабостями, повадками, характером.
