Валентин Свенцицкий - Избранное
II
Опять он
Однако, чтобы придерживаться хронологического порядка, я должен рассказать о том, что к моим «сердечным делам» не имеет никакого отношения.
В моем «религиозном» развитии произошла одна значительная перемена. Об этом необходимо сказать несколько слов.
Верующим я не стал, конечно. Живого отношения к Добру тоже не получил. Я просто со многим стал «соглашаться». Не всегда, но в иные минуты, как-то помимо своей воли, я начинал «допускать», что там все правда написана. И Бог есть, и Сын приходил, и распяли, и воскрес. Убеждений и чувств своих я не изменил. А это так, в виде какого-то шестого чувства, наперекор и логике, и здравому смыслу!
И в то же самое время, с полной твердостью и ясностью, я понял, что, останься у меня это навсегда, то есть перейди «допущение» мое в уверенность, – во мне ничего по существу не изменится. Ну, есть Бог, ну, распяли, ну, воскрес. А мне-то что за дело! Это меня не касается.
Я очень настаиваю на этом чувстве. Именно: это меня не касается.
Признаюсь, меня мало поразило новое открытие. Оно было, пожалуй, мне на руку; избавляло от лишних мучений вопросами веры. Все, мол, равно – есть, и отлично!
Я совершенно не помню, когда и как появилась эта новая черта во мне. Сильно подозреваю, что она всегда во мне была.
Тут, с первого взгляда, как будто бы и есть какое-то противоречие: разве не казалось мне, что все муки мои происходят оттого, что я уверовать не могу? Но это так, только с первого взгляда.
Может быть, немножко я и фантазирую, психологическими парадоксами занимаюсь, но мне положительно начинает казаться, что настойчивое, до отчаяния доходившее желание уверовать, то есть признать, что все там действительно было, проистекало не из сознания того, что уверую я, так сейчас же и осчастливлюсь, а как раз наоборот. Уверуешь, мол, и ничего не изменится. Все на своем месте останется. Значит, все, что в тебе творится, – не от безверия. И разница между тобой и Николаем Эдуардовичем не в этом.
Впрочем, может быть, все это и вправду парадокс… Как бы ни было, есть тут противоречие с прошлым или нет, только что я стал из неверующего «согласившимся».
Как раз в это время приехал ко мне Николай Эдуардович.
Все лето и часть осени он жил недалеко от Александры Егоровны в лесной сторожке, в полном одиночестве, и писал какую-то работу. «Спасался», как про него полушутя и в то же время почти с благоговением говорила тетушка.
Я обрадовался ему искренно.
Мы поцеловались с ним и внимательно посмотрели друг на друга. Я – с любопытством; он – с нежной серьезностью.
В Николае Эдуардовиче тоже произошла какая-то перемена. Я сразу это почувствовал. Впрочем, в отношении его все мои восприятия становились до неуловимости смутными. Я не мог его отчетливо представить себе никогда: он расплывался в какое-то загадочное, туманное пятно…
Николай Эдуардович никогда не «начинал разговора», он всегда сразу приступал к тому, зачем пришел, а приходил всегда зачем-нибудь.
– Я к тебе, – мы с ним уж на «ты» были, – с разными проектами практическими, но важными и неотложными.
Он говорил спокойно, как всегда серьезно, без всякой дружески фамильярной игривости!
Да, он был очень спокоен, как-то по-новому. Не было в нем никакой дерганности, нервной растерянности, которую так часто люди выдают за глубину душевную.
«Он настоящий», – с удовольствием подумал я.
Смешно, но я почти гордился им!
– Какие же дела? – невольно подчиняясь его тону, спросил я.
– А вот слушай – по порядку! Только одна оговорка. О внутренней стороне сейчас мы говорить совершенно не будем. Мы так одинаково чувствуем и воспринимаем, что это покуда не нужно. Так вот. Я пришел к заключению, что нам пора выходить на активную общественную работу. Само собой, работу религиозную. Смутно это сознавалось, конечно, и раньше, ну, а теперь определилось окончательно. Главное несчастие христианского дела в том, что все силы разбиты. Никто не может найти друг друга, все врозь. Очевидно, необходимо создать нечто вроде христианской организации. Как же это сделать? Я думал над этим все лето и пришел к таким выводам. Я, конечно, в общих чертах говорю, одну только суть. Пришел я к выводам, что нам необходимо воспользоваться в этом смысле опытом других партий: опытом их организационной работы. Мы заведем по всей России связь с сочувствующими нам людьми. Эти люди на местах образуют комитеты, которые откроют кружковую работу. Все комитеты будут объединяться центральным комитетом. Он может находиться здесь у нас. Теперь дальше. Такая организация может осуществиться только в том случае, если у нас будет своя политическая и экономическая программа и своя литература. А потому самое первое, что я хочу предложить: это собраться всем нам (тут Николай Эдуардович назвал несколько наших общих знакомых) и выработать программы, опять-таки пользуясь существующими в других партиях, но, так сказать, с религиозной основой.
– Я знаю, – поспешно сказал он, приняв мое случайное движение за желание возразить, – я знаю, что тут надо быть страшно осторожным в религиозном смысле. Так легко незаметно для самого себя продать душу за чечевичную похлебку; превратиться в каких-нибудь пошлейших немецких «христианских социалистов». Я очень хорошо понимаю. Но ведь в этом люди виноваты, а не самое дело. Для нас «программы» – внешние условия, так они внешними и останутся. Так вот, что ты обо всем этом думаешь?
Что я должен был ответить на этот вопрос, если бы вздумал отвечать совсем искренно? Что я действительно обо всем этом думал?
А думал, как всегда, в одно и то же время вещи самые противоречивые, даже, пожалуй, взаимно друг друга исключающие. Словом, как всегда в такие моменты, путаница у меня поднялась невообразимая.
Но все же преобладающими были не «мысли» какие-нибудь, а вопрос: насколько это полезно для христианского дела?
Вопрос этот вертелся в моем мозгу все время, пока говорил Николай Эдуардович. Я, разумеется, совершенно не имел склонности к тому, чтобы решить его в положительном смысле. Чувство такое было: я, замаскированный неприятель, попадаю во вражеский стан и там узнаю от вождя, какой ход намеревается он предпринять.
Чтобы не отвечать прямо на вопрос Николая Эдуардовича, я на вопрос его ответил вопросом:
– Другими словами, ты хочешь организовать христианскую политическую партию?
– Нет, не совсем. Я хочу создать «Союз христиан» с религиозными целями. Выработать церковную программу и ее положить во главу угла, но так как в настоящее время жизнь требует от христиан участия в политической и социальной жизни, то выработать политическую и экономическую программу. Христиане тогда будут знать, что им делать в этом направлении согласно своей христианской совести.
– Ну да, я понимаю. Все же, поскольку здесь будет политика, это будет христианская политическая партия.
– Да, пожалуй.
– Что же, по-моему, все, что ты говоришь, страшно важно и может иметь прямо грандиозные последствия; это может подготовить реформацию, в смысле настоящего церковного возрождения, конечно.
Я проговорил это довольно горячо. Я уже вполне определенно почувствовал, что ничему не грозит опасность от этого «религиозного» предприятия.
Это не страшно! Я боюсь другого. Никакие практические начинания меня не пугают.
Николай Эдуардович стал «развивать» свои мысли. И чем ясней становилось для меня, что для «Христова» дела «Союз христиан» ничего не прибавит, тем с большей горячностью, даже, пожалуй, с радостью, с искренней радостью, поддакивал я этому плану.
Николай Эдуардович, разумеется, понял мою радость по-своему и, так как очень высоко ценил меня как «проповедника», был, видимо, страшно доволен.
Мы проговорили с ним целый вечер.
Что-то детское, чистое, почти трогательное было в той наивности, с которой он брал бумагу, записывал темы для брошюр, вспоминал разных лиц, с которыми можно было бы вступить в связь.
– Знаешь, – совсем оживляясь, сказал он, – я тут в одной булочной постоянно покупаю хлеб, меня очень хорошо знают приказчики. Я вполне могу завести с ними разговор. Устроим нечто вроде «христианского профессионального союза»?
Скажу прямо: эта детская наивность, голубиная какая-то, без тени рисовки, настоящая, от сердца, – она внутренне страшила меня гораздо больше, чем вся эта знаменитая его «организация»!
О, как я хотел тогда хоть на одну секунду, на одну тысячную секунды, проникнуть в его душу и там посмотреть, что это значит: жить религиозною жизнью, чувствовать Христа, любить людей, как это можно – не знать страха!
Какое дивное лицо у него было! Тонкое, прозрачное, и эти мягкие черные волны волос. Да, голова пророка! Знаешь ведь уж, что он прекрасен, и все-таки каждый раз снова хочется сказать об этом.
И человек с таким лицом, с такими глазами, которым, казалось, все открыто, вдруг, как ребенок, говорит о каких-то булочниках, о каком-то «христианском» профессиональном союзе.
