Владимир Максимов - Семь дней творения
Этой своей резкой откровенностью Цыганков как бы определял, что ему скрывать от людей нечего, и что собеседник соответственно может решить для себя, каким образом с ним держаться.
И все, чем переполнился в эту минуту Василий, вылилось у него в тихий вопрос:
- А теперь куда, Степа?
- Лето на ущерб пошло. К теплу пробираться буду. В Кутаисе перезимую, али в Батуме.
- Может, зайдешь ко мне, перекусишь, и стопка найдется.
- Не балуюсь после того. - Это Степанове "после того" пронизано было сожалительной горестью, и Лашков вновь, как и давеча, проникся вдруг тяжестью, какую носит по свету этот, еще недавно совсем чужой для него человек. - А харчишки у меня водятся. Я все больше деревнями иду, а там с моими руками не оголодаешь... Не обессудь, не побрезговал бы, сам знаешь, а боюсь... Живут покойно, и слава Богу.
Он тяжело оперся на палку, встал и еще раз оглядел двор:
- Часом и сам себе не веришь, что жил тут, что жена есть, дети, что кузня была. Вроде, и не было ничего такого, и, вроде, живу я странником Божьим человеком - сколько земле сроку. Чудно!
Сила, куда более властная, чем простое людское расположение, толкнула их друг к другу, и они обнялись. И, как насмерть обиженным детям, стало им от этого объятия, хоть и на короткое мгновение, но теплее и просторнее на свете.
Степан - высокий и размашистый - шагнул на тротуар и, будто подстерегавшее странника, под ноги ему из-за крыш выкатилось солнце.
XVI
Дом водопроводчика поднимался, как на дрожжах: ряд за рядом, ряд за рядом, и - честь честью - из первосортного огнеупора, в два с половиной кирпича, и, вдобавок ко всему, "под расшивку".
Сходил Иван на соседнюю стройку пару раз, перекинулся словом с мастерами, постоял у одного-другого за подручного,- и радуйся, Отто Штабель! - двинулось вверх его жилье от ловкой левушкинской руки. Водопроводчик только улыбался и удивленно качал головой, стоя подручным около него. Василий внизу готовил раствор, и Левушкин смотрел на друга сверху и подмигивал, и подсобнику передавалась эта его стремительная легкость, с какой покорял тот любое дело.
Лева Храмов, напросившийся водоносом, обхватив коленку, сидел на лавочке и ошарашенно покачивался в такт Ивановым движениям.
- Иван Кириллыч,- вдруг сказал он, и голос его был настоен восторгом и удивлением,- Иван Кириллыч, ведь это ж симфония, а не просто работа! Ведь твоим рукам памятник нужно поставить. Я не шучу, Иван Кириллыч, честное слово, не шучу. У тебя будто машинки волшебные вместо рук: что захочешь, то и сделают.
- А что,- довольно хмыкнул польщенный плотник,- и за мое почтение, и сделают.
- В тебе же, наверное, Микеланджело умирает, Иван Кириллыч, Челлини!
Левушкин не понял, но почувствовал, что опять-таки хвалят, и потому движения его стали еще более законченны и ловки.
- Куда нам до заграничных,- между делом пококетничал он,- куда нам в лаптях до них в калошах. Мы так, або не обвалилось. - И осклабившись Груше, хлопотавшей вокруг стола, лихо спрыгнул с лесов. - Перекур с дремотой!
Но не успели они рассесться, как во дворе, в сопровождении участкового и пожарника с портфелем, появился Никишкин. Он шел прямо к строению, шел, будто полководец на смотру - на шаг впереди сопровождавших, шел, припечатывая каблуками землю, и каждый его шаг предвещал угрозу и вызов, и колючие глаза были исполнены решимости.
- Да,- обескураженно почесал в затылке Василий,- летит птица.
Штабель поднялся и, выйдя навстречу гостям, встал между ними и домом:
- Я слюшай вас.
Левушкин осторожно отстранил встревоженно застывшую на месте Грушу и тоже вышел из-за стола:
- Что этот ворон надумал? Тута все по закону. Не подкопаешься.
Никишкин едва лишь краем глаза окинул водопроводчика с головы до ног и, поворачиваясь поочередно то к пожарному, то к участковому, будто только эти двое и были здесь стоющими собеседниками, заговорил:
- Вчерась вечером сам промерял: ровно шесть метров. На цельный метр больше, чем в разрешении. С умыслом - несознательность. Хапнуть все норовят лишнего, а на других плевать. Вот я, к примеру, сараюшку хочу поставить для всякой там шурум-бурум. Чего же рядом с выгребной ямой я ее ставить буду?
Он выложил свою претензию единым духом и лишь после этого удостоил штабелевское воинство взглядом, исполненным победного вызова.
При гробовом молчании испитой пожарник с вихляющими ногами, болтавшимися в его кирзовых, не по размеру сапогах, как колотушки в ступах, раскрыл блинообразный портфельчик, вынул оттуда рулетку и старательно промерил фасадную сторону цоколя.
- Шесть метров! - неожиданно басом изрек он. - Ровно шесть.
Василий увидел, как воловья шея водопроводчика наливается кровью и пудовые с ржавым отливом кулаки его набухают тяжестью. Дворник уже дернулся было, чтобы удержать друга, но плечи Отто неожиданно поникли, а сам он мешковато обмяк, низко опустил голову и, неуклюже повернувшись, вяло потащился к котельной.
Иван застонал протяжно, боднул воздух и двинулся к Никишкину:
- Ржа ты, ржа,- захлебываясь, говорил он при этом, и слезы текли по запыленным щекам его и оставляли на них светлые борозды,- проедаешь жись, и нет на тебя порухи... Какая-такая зверюга и от какого-такого шелудивого пса рожала тебя?.. Дай я плюну на тебя, чтоб издох ты, пес!.. Что же ты нам век заедаешь?..
Плотник схватил его за грудки, тот беспомощно замахал руками, пытаясь вырваться, и неизве-стно, чем бы это все кончилось, если бы Калинин не втиснул меж ними руку и не развел бы их.
- Хватит. Ты, Левушкин, сядь - остудись. А ты,- он встал лицом к лицу с Никишкиным,- иди домой. Мы тут без тебя кончим. Я за твои кости не ответчик.
Никишкин для престижу немного еще потоптался на месте, поерзал злыми глазами по сторонам, но, видимо, память о крутом калининском норове еще не выветрилась у него из головы, и потому перечить он поостерегся. Но последнее слово, не сдержался, оставил-таки за собой:
- Щей домзаковских не хлебал, Левушкин? У меня свидетели есть. Я - с заслугами. Мы стихии не дадим разбушеваться. Вы вот,- он ткнул пальцем в пожарника,- свидетелем будете. Он меня за грудки брал!..
Пожарник обескураженно хлопал кроличьими глазами и все оборачивался, ища поддержки, к участковому и шепеляво повторял на разные лады:
- Александр Петрович!.. Ну, Александр Петрович!.. Эх, Александр Петрович!..
- А! - поморщился в ответ участковый и тут же показал Никишкину спину, чем как бы окончательно выключил его из общего разговора. - Вот что, ребятишки,- он бросил планшет на стол и сел,- ломать так и так придется: противопожарная безопасность. Дурить нечего, кладка свежая, одну стену разобрать - на день работы. А тому гоголю я еще вставлю фитилек в одно место.
- Александр Петрович,- взвился Иван,- в переборке ли дело? Скусу не осталось. Будто дерьмом облил... Иэ-э-э! - он отчаянно взмахнул рукой и придвинулся к Лашкову. - Вася, будь другом, дай пятерку?
Василий обшарил карманы и, вместе с серебром и медью, наскреб около трех рублей:
- Вот, все тут... Может, не надо, а, Иван?.. Опять ведь до зеленых чертей нахлебаешься... А на тебя вся надежа.
- И напьюсь! И до зеленых! - Иван сгреб деньги и поднялся. - Да рази эдакая гнида даст веку Штабелю? Завтрева ему нужник пондравится на дворе изобразить, и снова ломай? Нет на эти дела Левушкина.
- Погоди,- остановил плотника участковый и, отстегнув планшет, вынул оттуда и положил перед ним пятерку. - Растравишься только на трояк-то, исподнюю загонишь... Бери, бери, за тобой не останется. Только, советую, неси домой. Целей будет.
Левушкин сделал неопределенный жест: что-то среднее между "сами с усами" и "была - не была", и исчез за воротами.
Участковый с пасмурным сожалением усмехнулся ему вслед и заспешил:
- Вот что, Лашков, пока Штабель очухается, ты начни. Позже я приду помогу. Через день-другой стена новее новой будет... Пошли, Константин Иванович! - кивнул он бессловесному пожарнику. - Докладывай по начальству: порядок.
Вечером к Василию прибежала Люба:
- Иди, зовет. И что мне с ним делать, ума не приложу? Втемяшил себе в голову: уйду да уйду. Уже и вещи собрал в ящик, Господи! Пропадет ведь! Сопьется. А как я тут с двумя-то!.. Борьке, опять же, в школу нынче. Мука мне с ним, мука. Ты уж, Вася, расстарайся. Он любит тебя, слушает. Говорит: "Один человек, и тот Вася..."
Плотник ждал его одетый по-дорожному, сидя на краешке сундука, котомка и ящик с инструментом стояли у него между ног:
- Садись, Василь Васильич,- церемонно пригласил он, кивая в сторону чуть початой четвертинки на столе. - У меня к тебе недолгий разговор есть. - Судя по всему, Иван хоть и был выпивши, но в меру, и намерения имел серьезные. - Давай по чуть-чуть перед моей дорогой и боле ни-ни. Дорога, говорят, трезвых любит.
- Ванечка,- гнусаво запричитала Люба,- одумайся, дети ведь. Куда я с ними одна? Что тебя несет? Или я чем не угодила тебе? Ванечка!
Левушкин словно бы и не слышал жены, словно ее и не было в комнате вовсе. Старательно обнюхивая луковичную головку, он обстоятельно втолковывал другу:
