Николай Гарин-Михайловский - Гимназисты (Семейная хроника - 2)
"Не женился бы", - пронеслась неприятная мысль, упершаяся во всевозможные препятствия его житейской обстановки, и взамен этой мысли мелькнула другая, жутко охватившая его: устроиться на время жизни в этом доме в отдаленном кабинете отца. Он не захотел останавливаться на этой мысли и без цели пошел дальше.
Он забрался в кабинет и попробовал почитать: взял какую-то книгу, лег на диван и начал читать:
"Посвящая свой журнал гражданской жизни, науке и искусству, Берне прямо заявляет читателю, что не будет следовать примеру так называемых умеренных писателей, которые вечно боятся называть вещи по именам, осторожно стараясь проходить даже между гнилыми яйцами. Бесстрастия объективизма при обсуждении тех зол, на какие ему придется наталкиваться, он не обещает. Нельзя требовать от писателя, чтоб он без ненависти и любви, возносясь над тучами эгоизма, слышал грозу над собой".
Карташев опустил книгу и задумался над тем, что, в сущности, жизнь глупая и скучная штука. И еще глупее и скучнее становится, когда читаешь такие книги, в которых куда-то зовут, на какую-то другую жизнь, а кончишь читать, и точно с неба спустился: никакой такой другой жизни и в заводе нет - идет, как идет, и вся так день за днем...
Карташев нетерпеливо перевернулся к спинке дивана и стал смотреть в упор на клеенчатую обивку.
"Если б я вырос где-нибудь в совершенно особенной обстановке... ну хоть нашли бы меня где-нибудь на дороге... я бы тогда был свободен: что захотел бы - то и сделал". Он стал мечтать о том, что бы он сделал: поселился бы в деревне, оставил бы себе кусок земли, остальную бы отдал крестьянам. Он подумал, что у него, бобыля, тогда бы и земли не было... "Ну, положим, меня какой-нибудь богач нашел и оставил мне..."
- Тёма, мама спрашивает, ты в какой комнате хочешь устроиться? спросила, заглянув, Зина.
- В какой комнате? - протянул Карташев. - Здесь в кабинете.
- Кабинет для девочек.
- В таком случае, где ж? - вспыхнул Карташев, угадывая назначенную ему маленькую комнату с единственным выходом в столовую, куда выходила и спальня матери.
- В маленькой или в бывшей детской - тогда Сережа с тобой будет.
- Я с Сережей не хочу.
- Значит, в маленькой.
- Я в беседке буду.
- Тёма, ну что ты ребенка из себя разыгрываешь? - Карташев молча закрыл глаза.
- Тёма? - нетерпеливо спросила Зина.
- Ну, подохните вы все.
- Тёма?!
Это было так неожиданно, так грубо и оскорбительно, что Зина только поспешно затворила дверь и, униженная, оскорбленная, ушла к матери.
- Тёма с ума сошел, - растерянно проговорила она. - Я его спрашиваю, где он хочет, чтоб была его комната, а он... - Голос Зины вдруг дрогнул. Служанкам так не говорят...
Она совсем оборвалась, отвернулась к окну, и слезы закапали по ее щекам.
Долго билась с ней Аглаида Васильевна, пока наконец Зина рассказала, в чем дело. Аглаида Васильевна была так же поражена, так же ничего не поняла, как и ее дочь. Ей ясно было одно: Тёма делался совсем непохожим на прежнего Тёму. У нее давно накипело, и давно она подбиралась к сыну.
- Я никогда себе не прощу, что пригласила Корнева в деревню... Тёма совершенно отбился от рук.
Глаза Аглаиды Васильевны гневно сверкнули.
- Посмотрим.
Она несколько раз прошла по столовой, вошла в гостиную и, там сделав несколько туров, отправилась к сыну.
Карташев лежал и тупо ждал. Он знал, что даром ему это не пройдет, и злость охватывала его.
Вошла Аглаида Васильевна, чужая и неприступная.
- Ты с ума сошел?
- Нет, - пренебрежительно и равнодушно ответил Карташев.
Аглаида Васильевна смерила сына глазами.
- Я имела несчастье воспитать какого-то урода... Сию секунду вон из моего дома...
- И уйду, - фыркнул Карташев.
- Так вот как, - задыхаясь, произнесла Аглаида Васильевна.
Она стояла возмущенная, пораженная, и в то же время какой-то страх охватывал ее.
Карташева больше всего смутил этот страх: он и сам испугался вдруг себя и заговорил мягко и горячо:
- Мама, может быть, вы не сознаете сами, но ведь вы же действительно хватаете меня так за горло, что я дышать не могу... Ведь эта маленькая комната ни больше ни меньше, как контроль... Ведь я же мужчина...
- Что такое?! Это еще что? Какой ты мужчина? Да нет, ты действительно болен? Дай голову.
Аглаида Васильевна приложила руку к его лбу.
- Не болен я... тоскливо от всей этой комедии, - проговорил Карташев.
Аглаида Васильевна опять приняла свой неприступный вид.
- Послушай, Тёма, это все так ужасно... так непохоже на тебя, что... или я должна все забыть сейчас же, или это никогда не забудется.
"Никогда" резко треснуло в воздухе.
- Ты сейчас попросишь у Зины прощенья...
- Я у Зины не попрошу. За что?
- За что?
Аглаида Васильевна смотрела с распущенной гримасой и раздраженно качала головой.
"Какая противная!" - подумал Карташев и отвернулся.
- Ну, так вон!
- Уйду!! - заревел вдруг Карташев и, схватив со стола шапку, выскочил сперва в переднюю, а оттуда во двор и на улицу. Злоба, ненависть, унижение, гнев душили его. Ему хотелось кричать, ругаться, он убегал от самого себя и только рычал по временам, издавая какой-то лошадиный звук. Какими-то волнами ходила по нем злость, и, когда подступала к горлу, он чувствовал потребность бить, колотить, визжать и кусаться. В один из таких приступов он изо всей силы впился зубами в свою руку. Часа через два все прошло, и Карташев почувствовал желание покончить со всей этой глупой историей. Глупо было все: и он, и мать, и вся жизнь дурацкая и глупая, но при упрямстве все могло выйти еще глупее. В таких случаях требовалось быстрое раскаянье. Мысль о том, что он мог бы действительно уйти из дома и жить хоть уроками, что ли, едва шевельнулась в его мозгу: куда он пойдет и что он без обстановки, семьи. "Уеду себе в Петербург по окончании гимназии - и бог с ними".
С стесненным сердцем, сконфуженный и подавленный, юркнул он в калитку, спросил вскользь, не смотря на встретившуюся Маню: "Где мама?" - и пошел, по ее указанию, в беседку.
Произошла одна из тех сцен, которые так ненавидел Карташев. Потупив глаза, угрюмо, но в то же время стараясь придать голосу какую-то искренность, с сознанием своего унижения и презрения одинаково и к себе и к матери, он пробурчал:
- Мама, я больше не буду.
- Нет, теперь уже поздно.
Несмотря на всю решительность этого "поздно", Карташев знал отлично, что это "поздно" ни больше ни меньше, как звук пустой. Знал, что после этого "поздно" начнется нотация и будет продолжаться целый час.
Он стоял, слушал и презрительно щурился от разного рода громких слов вроде: "Ты мне не сын", "Я не желаю такого сына", - всех тех слов, которые существа вещей изменить не могут и обладают обоюдоострым свойством.
Мать говорила, не щадя красноречия, и, конечно, меньше всего подозревала, что сын ее в это время сравнивал ее с стариком Неручевым. Когда после нотации, по обыкновению, он поцеловал ее руку, он опять подумал: "Так и Неручеву целовали руку".
Он вышел из беседки, раздраженно усмехнулся своему сравнению и медленно пошел в отведенную ему маленькую комнату.
Ни одного намека не было сделано со стороны матери, но сын был убежден в том, что понимал истинный смысл действий матери: она боялась, отпустив его в кабинет, за его годы и за его сближение с Таней.
Оба окна маленькой комнаты были открыты и выходили на террасу.
Карташев лежал на своей кровати, смотрел на эти окна, понимал их смысл, и никогда Таня не была так близка к нему, как в это мгновенье. Сближение теперь казалось не так недосягаемо; в оскорбленном самолюбии, в мести кому-то за что-то искалось оправдание, повод, кровь загоралась; надвигались сумерки, а с ними и мысль о Тане принимала все более и более рельефный образ. Казалось, она здесь возле него, и уж не унижение и не месть, а тело семнадцатилетнего юноши предъявляло свои права.
Какой-то стон вдруг вырвался из его груди, смутивший всех сидевших в столовой, и все опять стихло, а Карташев, затаив дыхание, лежал, уткнувшись в подушку, не смея ни шевелиться, ни дышать.
Карташев так и заснул в тот вечер, не раздеваясь, и проснулся только утром. Переодевшись и напившись чаю, он решил отправиться к Корневу.
- Сережа, - крикнул он уже в калитке, - скажи маме, что я пошел к Корневу заниматься латинским.
- Мама уже встала, - ответил было Сережа.
- Не встала, - уверенно сказал Карташев и захлопнул за собой калитку.
У Корневых все было по-старому. В дверях беззвучно показалась Анна Степановна, сделала свою добродушную гримасу и, проговорив своё "о!", стояла и ждала, пока Карташев сбросит пальто и подойдет к ней.
- Вася, Маня, - крикнула она.
- А-а! - басом приветствовал Корнев, появляясь из кабинета отца и на ходу застегивая свой пиджак, - милости просим. - Он с удовольствием пожал руку Карташеву, указал ему на кресло и сам сел.
Выскочила Маня и, вспыхнув, радостно поздоровалась с Карташевым.
