Александр Солженицын - Рассказы (сборник)

– А состав тот – с первым же паровозом отправлять. Постарайся.

– Хорошо, Василь Васильич, – радостно улыбалась Валя.

– Ну, всё! – объявил лейтенант Дыгину.

Тётя Фрося вздохнула, как кузнечный мех, крякнула и распрямилась.

Дыгин молча поднял руку к виску и подержал так. Лопоухий он был от распущенного шлема, и ничего в нём не было военного.

– Только мобилизован? Из рабочих небось?

– Да. – Дыгин твёрдо благодарно смотрел на лейтенанта.

– Треугольничек-то привинти, – указал ему Зотов на пустую петлицу.

– Нету. Сломался.

– И шлем или уж застегни, или закати, понял?

– Куда закатывать? – огрызнулась тётя Фрося уже в плаще. – Там дряпня́ заворачивает! Пошли, милок!

– Ну ладно, счастливого! Завтра тут другой будет лейтенант, ты на него нажимай, чтоб отправлял.

Зотов вернулся к себе, притворил дверь. Он и сам четыре месяца назад понятия не имел, как затягивать пояс, а поднимать руку для отдачи приветствия казалось ему особенно нелепо и смешно.

При входе Зотова посетитель не встал со стула полностью, но сделал движение, изъявлявшее готовность встать, если нужно. Вещмешок теперь лежал на полу, и мелко-рябое кепи покрывало его.

– Сидите, сидите. – Зотов сел за стол. – Ну так что?

Он развернул бумажку.

– Я… от эшелона отстал… – виновато улыбнулся тот.

Зотов читал бумажку – это был догонный лист от ряжского военного коменданта – и, взглядывая на незнакомца, задавал контрольные вопросы:

– Ваша фамилия?

– Тверитинов.

– А зовут вас?

– Игорь Дементьевич.

– Это вам уже больше пятидесяти?

– Нет, сорок девять.

– Какой был номер вашего эшелона?

– Понятия не имею.

– Что ж, вам не объявляли номера?

– Нет.

– А почему здесь поставлен? Назвали его – вы?

(Это был 245413-й – тот арчединский, который Зотов проводил прошлой ночью.)

– Нет. Я рассказал в Ряжске, откуда и когда он шёл, – и комендант, наверно, догадался.

– Где вы отстали?

– В Скопине.

– Как же это получилось?

– Да если откровенно говорить… – та же сожалительная улыбка тронула крупные губы Тверитинова, – пошёл… вещички поменять. На съестное что-нибудь… А эшелон ушёл. Теперь без гудков, без звонков, без радио – так тихо уходят.

– Когда это было?

– Позавчера.

– И не успеваете догнать?

– Да, видимо, нет. И – чем догонять? На платформе – дождь. На площадке вагонной, – знаете, такая с лесенкой, – сквозняк ужасный, а то и часовые сгоняют. В теплушки не пускают: или права у них нет, или места у них нет. Видел я однажды пассажирский поезд, чудо такое, так кондукторы стоят на ступеньках по двое и прямо, знаете, сталкивают людей, чтоб не хватались за поручни. А товарные – когда уже тронутся, тогда садиться поздно, а пока стоят без паровоза – в какую сторону они пойдут, не догадаешься. Эмалированной дощечки «Москва – Минеральные Воды» на них нет. Спрашивать ни у кого нельзя, за шпиона посчитают, к тому ж я так одет… Да вообще у нас задавать вопросы опасно.

– В военное время конечно.

– Да оно и до войны уже было.

– Ну, не замечал!

– Было, – чуть сощурился Тверитинов. – После тридцать седьмого…

– А – что́ тридцать седьмой? – удивился Зотов. – А что было в тридцать седьмом? Испанская война?

– Да нет… – опять с той же виноватой улыбкой потупился Тверитинов.

Мягкий серый шарф его распустился и в распахе суконника свисал ниже пояса.

– А почему вы не в форме? Шинель ваша где?

– Мне вообще шинели не досталось. Не выдали… – улыбнулся Тверитинов.

– А откуда этот… чапан?

– Люди добрые дали.

– М-м-да… – Зотов подумал. – Но вообще я должен сказать, что вы довольно быстро ещё добрались. Вчера утром вы были у ряжского коменданта, а сегодня вечером уже здесь. Как же вы ехали?

Тверитинов смотрел на Зотова в полноту своих больших доверчивых мягких глаз. Зотову была на редкость приятна его манера говорить; его манера останавливаться, если казалось, что собеседник хочет возразить; его манера не размахивать руками, а как-то лёгкими движениями пальцев пояснять свою речь.

– Мне исключительно повезло. На какой-то станции я вылез из полувагона… Я за эти два дня стал разбираться в железнодорожной терминологии. «Полувагон» – я считал, в нём должно же быть что-то от вагона, ну, хотя бы полкрыши. Я залез туда по лесенке, а там просто железная яма, капкан, и сесть нельзя, прислониться нельзя: там прежде был уголь, и на ходу пыль взвихривается и всё время кружит. Досталось мне там. Тут ещё и дождь пошёл…

– Так в чём же вам повезло? – расхохотался Зотов. – Не понимаю. Вон одежёнку испачкали как!

Когда он смеялся, две большие добрые смеховые борозды ложились по сторонам его губ – вверх до разляпистого носа.

– Повезло, когда я вылез из полувагона, отряхнулся, умылся и вижу: цепляют к одному составу паровоз на юг. Я побежал вдоль состава – ну, ни одной теплушки, и все двери запломбированы. И вдруг смотрю – какой-то товарищ вылез, постоял по надобности и опять лезет в незакрытый холодный вагон. Я – за ним. А там, представляете, – полный вагон ватных одеял!

– И не запломбирован?!

– Нет! Причём, видимо, они сперва были связаны пачками, там по десять или по пять, а теперь многие пачки развязаны, и очень удобно в них зарыться. И несколько человек уже спят!

– Ай-яй-яй!

– Я в три-четыре одеяла замотался и так славно, так сладко спал – целые сутки напролёт! Ехали мы или стояли – ничего не знаю. Тем более третий день мне пайка не дают – я спал и спал, всю войну забыл, всё окружение… Видел родных во сне…

Его небритое мятое лицо светилось.

– Стоп! – спохватью сорвался Зотов со стула. – Это в том составе… Вы с ним приехали – когда?

– Да вот… минут – сколько? Сразу к вам пришёл.

Зотов кинулся к двери, с силой размахнул её, выскочил:

– Валя! Валя! Вот этот проходной на Балашов, тысяча какой-то по-вашему…

– Тысяча второй.

– Он ещё здесь?

– Ушёл.

– Это – точно?

– Точно.

– Ах, чёрт!! – схватился он за голову. – Сидим тут, бюрократы проклятые, бумажки перекладываем, ничего не смотрим, хлеб зря едим! А ну-ка, вызовите Мичуринск-Уральский!

Он заскочил опять к себе и спросил Тверитинова:

– А вы номер вагона не помните?

– Нет, – улыбнулся Тверитинов.

– Вагон – двухосный или четырёхосный?

– Я этого не понимаю…

– Ну как не понимаете! Маленький или большой? На сколько тонн?

– Как в гражданскую войну говорилось: «сорок человек, восемь лошадей».

– Так шестнадцать тонн, значит. И – конвоя не было?

– Да как будто нет.

– Василь Васильич! – крикнула Валя. – Военный диспетчер на проводе. Вам – коменданта?

– Да может и не коменданта, груз может и не военный.

– Так тогда разрешите, я сама выясню?

– Ну, выясните, Валечка! Может, эти одеяла просто эвакуируются, шут их там знает. Пусть пройдут внимательно, найдут этот вагон, определят принадлежность, сактируют, запломбируют – одним словом, разберутся!

– Хорошо, Василь Васильич.

– Ну, пожалуйста, Валечка. Ну, вы – очень ценный работник!

Валя улыбнулась ему. Кудряшки засыпали всё её лицо.

– Алё! Мичуринск-Уральский!..

Зотов затворил дверь и, ещё волнуясь, прошёл по комнате, побил пястью о пясть.

– Работы – не охватить, – окал он. – И помощника не дают!.. Ведь эти одеяла шутя могут разворовать. Может, уже недостача.

Он ещё походил, сел. Снял очки протереть тряпочкой. Лицо его сразу потеряло деловитость и быстрый смысл, стало ребяческое, защищённое только зелёной фуражкой.

Тверитинов терпеливо ждал. Он обошёл безрадостным взглядом шторки маскировки, цветной портрет Кагановича в мундире железнодорожного маршала, печку, ведро, совок. В натопленной комнате суконник его, ометенный угольной пылью, начинал тяготить Тверитинова. Он откинул его по-за плечи, а шарф снял.

Лейтенант надел очки и опять смотрел в догонный лист. Догонный лист, собственно, не был настоящим документом, он составлен был со слов заявителя и мог содержать в себе правду, а мог и ложь. Инструкция требовала крайне пристально относиться к окруженцам, а тем более – одиночкам. Тверитинов не мог доказать, что он отстал именно в Скопине. А может быть, в Павельце? И за это время съездил в Москву или ещё куда-нибудь по заданию?

Но в его пользу говорило, что уж очень быстро он добрался.

Впрочем, где гарантия, что он именно из этого эшелона?

– Так вам тепло было сейчас ехать?

– Конечно. Я б с удовольствием и дальше так поехал.

– Зачем же вы вылезли?

– Чтоб явиться к вам. Мне так велели в Ряжске.

На большой голове Тверитинова все черты были крупны: лоб широк и высок, брови густые, крупные, и нос большой. А подбородок и щёки заросли равномерной серо-седоватой щетиной.

– Откуда вы узнали, что это Кочетовка?

– Грузин какой-то спал рядом, он мне сказал.

– Военный? В каком звании?

– Я не знаю, он из одеял только голову высунул.