Сто тысяч раз прощай - Дэвид Николс
– Не завлекла, а поманила.
– Без разницы.
– Причем ничего не обещала.
– Обещала.
– Я только сказала, что подумаю. И действительно подумаю – на этой неделе, во время репетиций. – (Запрокинув голову, я издал стон.) – Ладно, давай тогда так: в обеденный перерыв мы будем вдвоем уходить в какое-нибудь тихое место и в течение часа проговаривать пьесу строчку за строчкой.
– Ты собираешься меня учить? – спросил я.
– Угу. Нам обоим будет страшно неловко.
Я вновь застонал. Мне вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь опять компостировал мне мозги, а тем более ровесница, особенно та, на которую я запал, но…
– Доверься мне, я отличная училка. Строгая, но справедливая. Не сомневайся. Скучно не будет. И потом, кто еще сможет сыграть эту роль так, как ты?
– Пожалуй, тут ты права.
– Ты нам нужен. Это показывает, что мы доведены до крайности.
Мы уже очутились в конце переулка. На автобусной остановке, глазея на нас, топталась вся труппа.
– Прости, у меня такое ощущение, что я все время говорю о себе. Завтра – твоя очередь.
– Там видно будет.
– Завтра – непременно, – сказала она.
– До скорого! – выкрикнула Хелен.
– До завтра! – подхватил Алекс.
– Увидимся, Чарли, – сказал Джордж.
– До завтра, – повторили Кит, Колин и Люси, а я сел на велосипед и, спиной чувствуя их взгляды, подумал: «Да, влип».
Но до выходных потерплю.
Шпаги
До той поры мое знакомство с театром ограничивалось ровно половиной одного утренника.
Наша розовощекая училка, мисс Райс, организовала для нас поездку в Национальный театр, на спектакль «Так поступают в свете». Тонкая игра слов и лукавое, сатирическое изображение нравов высшего общества в эпоху Реставрации – это был довольный смелый выбор для приобщения к театру оравы пятнадцатилетних олухов, но нам понравились бетонные лестницы и беговые дорожки Саут-Бэнка, а также гулкие тоннели, где мы воплями из автобуса приветствовали скейтбордистов. Такие районы как нельзя лучше подходят для игры в лазерный бой; перед тем как занять свои места в зрительном зале, мы накачались «люкозейдом» и объелись жевательным мармеладом, превратившись в кодлу из «Повелителя мух». Кассир неосмотрительно продал нам билеты в первый ряд партера, и вскоре разгорелась война, где на одной стороне выступил четвертый «F» класс, а на другой – актеры и зрители. Численное превосходство наших противников было очевидным, но труппу по рукам и ногам связывали текст и профессионализм, а потому борьба оказалась неравной, и вскоре на подмостки через «четвертую стену» полетели хрустящие шоколадные шарики, так что актерам невольно пришлось делать футбольные пасы, и каждое меткое попадание шоколадного мячика в правую кулису встречалось нашими приглушенными восторгами. Пока у нас над головами плыли остроты Конгрива, мы издевательски ржали над главным героем, и актер, явно засомневавшись в своих способностях, теперь смотрел куда-то в сторону, как завсегдатай пивнушки, решивший не ввязываться в драку.
Смутить его коллег оказалось труднее: они все же произносили свои реплики, хотя и с плохо скрываемым бешенством, даже в любовных сценах.
Да, битва затянулась – затянулась настолько, что антракт уже грезился миражом, который отступает с каждым шагом путника; актеры в отчаянии переходили на крик, а наши комментарии с мест лишались последних признаков остроумия. Зрители пожаловались в дирекцию, и мисс Райс, дождавшись антракта и еле сдерживая слезы, собрала нас вокруг себя, чтобы заявить, как ей стыдно, как мы опозорили самих себя, и наше веселье резко оборвалось. После антракта в зал почти никто не вернулся: мисс Райс уже махнула на все рукой, не желая нас больше видеть, и мы отправились шататься по Саут-Бэнку и пускать блинчики на Темзе. На обратном пути заднее сиденье автобуса больше напоминало полицейский фургон; судьба влюбленной парочки осталась для нас тайной.
Если кто-нибудь и способен заболеть театром, то у меня к этому недугу выработался стойкий иммунитет. Причиной тому было даже не лицедейство. Ведь в кино и по телевидению я охотно смотрел, как одни люди выдают себя за других, – мне было без разницы. Но все приметы, которые должны создавать особую атмосферу и уникальность театрального действа, – близость к зрителю, накал эмоций, риск провала – вызывали у меня лишь чувство неловкости. Уж слишком там все было через край, слишком оголено, неестественно.
Ну и конечно, над всеми «искусствами» витали притворство, кичливость и самомнение. Кто играл на сцене или в рок-группе, устраивал в коридоре выставку своих картин, публиковал рассказы или – боже упаси! – стихи в школьном журнале, тот выпендривался, а значит, становился легкой мишенью. Все, что возносилось на пьедестал, следовало низвергнуть, поэтому здравый смысл подсказывал, что лучше не высовываться и держать свои творческие амбиции при себе.
В первую очередь это относилось к мальчишкам. Единственной областью, в которой признавались таланты, был спорт. Там – бахвалься и заносись сколько влезет, но мои-то дарования лежали совсем в другой сфере, а может, и ни в какой. У меня проявилась единственная способность – к рисованию, точнее, к бумагомаранию, но это занятие считалось приемлемым, пока не выходило за рамки чисто технических упражнений, далеких от самовыражения. В моем натюрморте с наполовину очищенным апельсином, в крупном изображении зрачка, где отражается окно, в образе космического корабля размером с целую планету не было ровным счетом ничего лично прочувствованного: ни красоты, ни эмоций, ни самобытности – только навыки рисовальщика. Все другие виды творчества – пение, танец, сочинительство, даже декламация или болтовня на иностранном языке – считались уделом геев или выскочек, а в Мертон-Грейндж не было клейма позорнее такого сочетания. Вот почему наши школьные спектакли ставились главным образом силами девчонок, которые натягивали брюки, приклеивали усы и пытались говорить басом. В противоположность театру Елизаветинской эпохи мужское участие в школьных спектаклях, особенно по пьесам Шекспира, считалось унизительным. У Шекспира к лицедейству примешивалась поэзия, и никакие звуковые эффекты, никакие эпизоды поножовщины не могли заслонить этот факт.
А нынче я вступил в какую-то секту: при свете утра мы все, босые, в просторных балахонах, сели в круг на газоне перед внушительным уединенным особняком.
– …теперь кувырок вперед, потом распрямляем спину от самого основания, позвонок за позвонком, и возвращаемся в вертикальное положение… а сейчас потянулись все вверх, как можно ближе к солнцу…
Другим было невдомек, что я действительно тянулся к солнцу. И не забывал, что истинная причина, которая привела меня сюда, находится чуть правее…
– Чарли! – одернула Алина. – Смотрим перед собой!
