Ал Разумихин - Короткая жизнь
Вот где для доморощенного историка открывалось настоящее раздолье. Правда, остатки средневековой генуэзской крепости давно уже превратились в груду камней. Зато мечеть, построенная в пятнадцатом веке, стояла монолитным памятником, мусульмане отправляли в ней богослужения.
В сентябре в моих делах наметилось короткое затишье, и я решил съездить на несколько дней в Бухарест - отчитаться перед Ботевым, как уверял я себя, а на самом деле больше для того, чтобы повидаться с Величкой.
Ставший уже традиционным маршрут: проходящий пароход, журжевский поезд, и вскоре я в Бухаресте. Прямо с вокзала я отправился в цветочный магазин. Великолепные чайные розы, последние розы осени, в синей фаянсовой вазе стояли посреди магазина. Я купил огромный букет - эта красота должна была принадлежать Величке. Она и открыла мне дверь.
- Это - тебе!
Она растерялась, обрадовалась, засмущалась...
- Я поставлю их... к тебе в комнату, - пролепетала она.
- Нет, нет, я же сказал, это - тебе.
Йорданка при виде цветов покачала головой и только сказала:
- Сколько денег!
И все. Была она чем-то взбудоражена, наспех поздоровалась, даже заговорила о чем-то, но мысли ее были далеко.
- Что-то случилось? - спросил я.
- Разве Величка не сказала? - Йорданка укоризненно глянула на дочь.
Величка растерялась, она так обрадовалась мне, что у нее все вылетело из головы.
- В Старой Загоре восстание.
- Какое восстание? - воскликнул я.
- Христо лучше расскажет.
Я помчался к Ботеву.
Встретил он меня недружелюбно.
- Вы почему здесь?
Я доложил, что уже несколько дней никто не появляется, возникли, видимо, какие-то осложнения, и я приехал узнать, что делать дальше.
Похоже, он несколько смягчился. Но раздражение его не покидало.
- А что в Старой Загоре? - осмелился я спросить.
- Восстание, - хотел еще что-то сказать, но не стал.
Он долго молчал. Я чувствовал, он волнуется. Должно быть, в Старой Загоре произошло нечто страшное. Ботев всегда тяжело переживал гибель соотечественников, даже если он лично их не знал.
- Я вышел из состава комитета, - неожиданно сказал он. - Не хочу... И не могу делить ответственность за медлительность, за половинчатость, за их... - он искал слово, - за их безучастность. Одни разговоры о сострадании. А надо не сопереживать, а действовать... Действовать, черт возьми! Народ не может больше терпеть и ждать. Людям нужно оружие, а не прокламации. Надо поднимать всю Болгарию!
Я снова спросил:
- А что же произошло в Старой Загоре?
- Люди не выдержали, - на этот раз ответил он. - Вы знаете, сколько еще нужно оружия? Связи революционных комитетов налажены еще не везде... Преждевременное начало! Я понимаю, терпеть нет мочи. Но наша цель, чтобы восстание вспыхнуло одновременно и повсеместно. Тогда туркам с нами не справиться. Иначе трагедии будут повторяться и повторяться.
Он замолк, собираясь с мыслями, думаю, он не раз для самого себя оценивал сложившуюся обстановку.
- Я отсутствовал месяц, и, пока я ездил в Россию и Константинополь, люди, стоящие во главе комитета - они считают себя вождями народа! устранились от руководства движением... - Он с размаху ударил по столу кулаком, я впервые наблюдал такую вспышку гнева у Ботева. - Чего стоят вожди, которые не жалеют свой народ! А чего его жалеть, благо Болгария богата героями: умрут одни, на смену придут другие... - Он смотрел на меня и с тоской, и с грустью, и с негодованием.
Ботев обреченно махнул рукой и дальше уже говорил деловым тоном, подчеркнуто спокойно и ровно, хотя я видел, как нелегко ему дается это спокойствие, просто он взял себя в руки.
- Время не ждет. Мне известна причина задержки с доставкой оружия. Это даже хорошо, что вы сами объявились. Вам придется перебраться в Вилково. Оружие теперь будет поступать туда и уже оттуда морем переправляться в Болгарию. Сегодня же отправляйтесь.
Я не прекословил. По доброй воле приняв на себя свои обязанности, я теперь не мог их не выполнять. Признаться, мне хотелось услышать от Ботева какую-то оценку моих действий, слова ободрения, но ему было не до меня. Думаю, он и не предполагал, что я нуждаюсь в теплых словах. Я, на его взгляд, справлялся с порученным делом, и он посылал меня его продолжать все в порядке.
- "Знамя" больше не будет выходить, - уже прощаясь, сказал Ботев не без грусти. Он достал из ящика стола и протянул мне газету - это была его газета. - Последний номер...
Я посмотрел на дату - 14 сентября 1875 года. Двухнедельной давности.
- На публицистику у меня не остается времени. Сейчас за идеи нужно драться клинками и пулями.
Этим напутствием он меня и проводил.
Я вернулся домой. Дом Добревых стал моим домом. Женщины меня ждали. На столе стояли мои розы, стол был накрыт на четверых. Я вопросительно взглянул на Величку.
- Мама ждет отца, - сказала она. - Мама загадала, что отец появится вслед за тобой.
Но хозяин дома так и не появился.
- Ты надолго или насовсем? - спросила Величка.
- Сейчас уезжаю, - ответил я. - Христо велел ехать обратно.
В доме Добревых указания Ботева не обсуждались.
- Я тебя провожу, - сказала Величка.
Она впервые решилась выйти вместе со мной на улицу.
Мы мало говорили: Величка всегда была застенчива и оттого неразговорчива, а я не в силах был говорить ей о своей любви, когда мимо нас сновали прохожие. Всю дорогу я смотрел на нее и думал: где мы будем жить, когда поженимся, в России или в Болгарии? Потом мы долго стояли у поезда. В вагон Величка не решилась зайти, словно боялась нечаянно уехать.
Третий звонок. Я потянулся к ней, и она поцеловала меня. Я вошел в вагон. Мог ли я тогда предположить, что больше уже никогда не увижу Величку!
...Вилково. Если Бухарест румыны называли маленьким Парижем, то Вилково можно было назвать маленькой Венецией. Расположенное в устье Дуная, неподалеку от Черного моря, Вилково было изрезано множеством каналов и протоков, во многих местах водные пути заменяли обычные улицы. Заниматься транспортировкой оружия здесь было удобно. Половина населения - рыбаки. И когда они возвращались с уловом, кто заподозрит, что в иной лодке под грудой ставриды запрятаны немецкие штуцера.
У меня оставалось бы больше времени, если бы партии оружия были крупнее и поступали более регулярно. Редко когда приходила партия в сорок-пятьдесят ружей, чаще доставляли пять-десять винтовок или мешок пороха. Все это приходилось принимать, прятать и перепрятывать, потом упаковывать, ночами грузить в шаланды и с трепетом ждать сообщений, не перехвачен ли груз турецкой береговой охраной. Подчас после ночной работы, приняв и отправив драгоценный груз, мне начинало казаться, что это серьги Анны Васильевны возвращаются к Елене Николаевне Стаховой-Инсаровой-Катрановой в виде ружей, пистолетов и пороха.
В октябре полили дожди, начался осенний паводок. Тайнички мои начало заливать водой, и у меня прибавилось хлопот.
Неожиданно я получил от Ботева записку. Он писал, что мне следует появиться хоть на день в Бухаресте, побывать у себя дома, есть неотложное обстоятельство, о котором он мне скажет при встрече. Я тотчас собрался в дорогу и, прибыв в Бухарест, не заходя домой, отправился к Ботеву.
Мне передали, что он у доктора Судзиловского. Я раньше слышал о Судзиловском, но знаком с ним не был. Отправился на Липскую улицу, как было сказано, отыскал квартиру Судзиловского, вызвал доктора. Появился симпатичный господин с русой бородкой, принял меня, должно быть, за пациента. Я объяснил, кто мне нужен, и он провел меня в тесную комнату, где Ботев был в окружении своих хышей.
Увидев меня, Христо вышел со мной на лестницу.
- Печальная весть, Павел. Печальная для всех, но для вас особенно. Погиб Дамян.
Я как-то не сразу взял в толк, что речь идет о моем будущем тесте.
- Он был проездом в Старой Загоре. О восстании узнал за несколько часов до выступления крестьян. Разыскал членов Старозагорского революционного комитета, пытался предостеречь их, предупреждал, что даже соседние села не подготовлены к выступлению. Голосу рассудка, да еще и не местного, не вняли. В итоге... Дамян мог уехать, ему и следовало уехать, но делать это почти что в момент выступления - значило вроде как выказать себя трусом. Его отсутствие иначе бы не расценили. И он взял в руки винчестер. А через несколько часов был зарублен башибузуками. Я узнал о его гибели с опозданием, поэтому не мог сообщить вам об этом раньше. Идите домой, утешьте Йорданку, она нуждается в добром слове, и... возвращайтесь в Вилково.
Он не упомянул Величку, я решил - из деликатности.
Йорданку я нашел постаревшей лет на десять-пятнадцать. Она превратилась в старуху, потемнела, потускнела, платок надвинут на глаза, стала похожа на прячущуюся от людей турчанку.
- Это ты, Павел...
- А где Величка? - удивился я, что не она вышла мне навстречу. Но едва спросил, понял, что не услышу ничего хорошего.
