Игорь Свинаренко - Москва за океаном
— Ну и?.. — хочу получить подробный ответ я.
— Разлучать сестер, разумеется, нельзя. А если бы мы взяли обеих, то они бы держались вместе, а Мэри-Энн была бы "третьим колесом", — имея в виду, наверное, велосипед, растолковывает мне Роуз-Энн.
После Мэри дала им видеокассету, а там было заснято восемнадцать детей. Майк с Роуз-Энн долго сидели перед видаком…
— Как вы выбрали? По каким принципам, признакам?
— Helena, она была маленькая танцовщица. Она очень мило смотрелась на видео! Пританцовывает, улыбается, такая счастливая. Мы сразу поняли — она!
— А вот правда, что иностранцам разрешают в России брать только больных детей?
— Нет, просто здоровые дети — дороже. Мы знали, что у Елены есть проблема с ногой, но мы также знали от докторов, что есть надежда это исправить.
— А родители есть у нее?
— Мать есть, но она никогда не показывалась в приюте. Мы про нее только узнали, что ей было восемнадцать лет, когда она родила. Не замужем, безработная и о ребенке заботиться не могла. Она татарка. А отец ребенка, сказали, русский.
Быстро сказка сказывается, но тут, как ни странно, и дело сделалось невероятно для усыновления быстро. Летом девяносто шестого нашли они эту Мэри, а в феврале девяносто седьмого девчонка Лена была уже в Америке.
Майк полетел за новой дочкой — как будто он был аист.
Летел он на самолетах через Москву в Астрахань. Про Москву, про Россию он не понял ничего, потому что все было очень быстро, проездом, из автомобильных и квартирных окон — так, например, мелькнул перед ним downtown Москвы. А ночевал в Москве в доме у ксендза из иезуитской миссии… В Астрахани он не успел увидеть никаких приютских, сиротских, жалобных картин, потому что дальше офиса его не водили. Да и отвлекаться зачем же, у него дело было. Но для потомков он этот приют запечатлел, эти карточки в семейном альбоме, это уже часть семейного архива. Такая деталь: Майк там, в Астрахани, для знакомства, дал дочке леденец. Эта щедрость ее потрясла.
— Взятки вы там платили?
— Не знаю, это не я с ними там договаривался, а Мэри Драм, — говорит Майк.
И вот они уже летят из "Шереметьева-2" в Кеннеди…
Некоторым кажется, что для маленьких детей это слишком большой стресс лететь через Атлантику. Но после русского приюта десять часов в самолете — не испытание. Правда, в пути Лена показывала характер, например кидала и кидала свои новые детские книжки на пол. Майк каждый раз поднимал безропотно, он же все-таки на ксендза тренировался. И еще Лена бесконечно нажимала кнопку вызова стюардессы. Та все время приходила, и Майк ее каждый раз вежливо отправлял обратно.
Газетную вырезку с заметкой про Мэри Драм передали по цепи: прочти и передай товарищу. Много же желающих взять в дом сироту!
А что, например, соседи? А они так были рады, что к приезду Майка с девочкой из России установили перед домом плакат: Welcome, Helena! И на следующий день приходили поздравлять лично и надарили штук двадцать игрушечных медведей — все ж знают, что в России медведи эти на каждом шагу.
И на работе у Роуз-Энн сделали party, "выставляли" ей в честь новой дочки. И Майку на работе тоже, разумеется, подарков надарили для Елены. Мэрфи ездили уже в Северную Каролину к матери Майка — показывали младшую внучку.
Легко догадаться, что сначала девочка не знала по-английски: детдом был простой, обыкновенный, без преподавания ряда предметов на английском языке. Роуз-Энн помнит, что собаку Лена назвала — "сабука". Ну теперь все в порядке, это уже как у всех нормальных детей — doggy. Еще быстрей она выучила mummy, daddy и Maryma — последнее для Мэри-Энн.
Еще ее учат, полностью не научили еще, улыбаться американской белозубой улыбкой. Белозубость после многих походов к стоматологу уже проявляется, просматривается, но вместо улыбки получаются пока что только зубы, которые Helena старательно и любезно оголяет. Когда она почувствует себя в полной безопасности, когда осознает кожей мощь и грозность государства как машины подавления всего, что может ей угрожать, и поверит, что доброжелательность окружающих таки точно сильна и активна, — тогда, видимо, она сумеет расслабиться и сделать улыбку безмятежной, автоматической и легкой, как у всех там.
Ну что еще? Она любит бегать, а раньше бегать не умела, нога совсем не гнулась. Но приходящий врач ее готовит к операции, растягивает эту укороченную мышцу разными массажами. Еще он придумал привязать ей ногу к педали — и вот она уже катается на трехколесном.
Скоро операция. Во что станет?
— Нам-то какая разница? Страховка же у нас…
(Я смутно припоминаю давнишнюю "Пионерскую правду" с трогательными историями про то, как несчастные капиталистические дети прилетали в СССР на бесплатное лечение, от которого дома они разорялись…)
Роуз-Энн рассказывает мне обычные семейные истории про маленьких детей:
— Когда Helena впервые пустили в бассейн, она страшно боялась, — а через пару дней плавала как ни в чем ни бывало. И теперь даже нырять не боится.
Она любит пиццу, курятину, ветчину. Ну и хлеб с маслом по старой памяти тоже.
— Она легко привыкла к новой жизни?
— Как сказать… У нее были истерики, она разбрасывала вещи, плевалась, лезла драться…
Что это было с ней? Может, инстинктивный женский консерватизм? Детская привычка к астраханскому быту, отрыв от которого казался ей опасностью? Может, дай ей тогда возможность вернуться в Россию — и она б без колебаний?.. Боюсь, этого уже не узнать никогда.
— А потом прошло все. Кончились истерики. Сейчас она хорошая девочка.
— Am I a good girl, mom? — переспрашивает Helena, прерывая наш разговор каждые пять минут, придумывая дела и вопросы: похоже, ей просто хочется потрогать Роуз-Энн, во всех книжках про воспитание ведь объясняется, что без частых доброжелательных прикосновений дети тупеют.
Роуз-Энн, когда привыкла ко мне, стала рассказывать и про деликатные подробности:
— Ей поначалу нужны были памперсы. Она не умела пользоваться зубной щеткой… Она брала игрушки, которых ей тут надарили, и без конца ходила и спрашивала: "Helena's? Helena's? Это правда мое?" Похоже, у нее в прошлой жизни не было ничего своего… И про ботинки она тоже так спрашивала.
Я не знаю, какое у меня сделалось лицо, но Роуз-Энн, увидев его, принялась меня утешать:
— Если в приюте двести детей, то действительно ничего тебе не принадлежит… Может, они там просто донашивали друг за другом туфли, и получалось, что своего ничего нет?
Я между тем с особенным чувством думал о наших русских депутатах: ну пусть бы тихо катались на казенных автомобилях и бесконечно, призыв за призывом, приватизировали казенные квартиры, от этого их, видимо, невозможно отучить. Но для чего ж, думал я в том приличном американском доме, для чего ж лезут народные избранники грязными лапами мучить сирот? И придумывать законы, чтоб не отдавать несчастных детей безобидным богобоязненным американцам в родные дети? Это им даром не пройдет. Черти в аду будут за это рвать членов Думы и Совета Федерации на части крючьями и топить в котлах с кипящей смолой…
Я говорю с бывшей землячкой. На русские вопросы девочка уже не реагирует…
— Helena, do you like books? — спрашиваю ее.
— Yeah, — отвечает она с нерусским уже, с нетатарским акцентом.
— А принеси-ка ты мне, — обратился я к бывшей сироте, — принеси свою любимую книжку!
Она на хромой своей ноге заковыляла на второй этаж в свою спальню… И скоро вернулась оттуда, принесла — вы не поверите такой пошлой литературщине тонкую книжку, на обложке которой нарисована Золушка.
Глава 28. Русские сироты в Америке
Русские депутаты очень не любят, когда иностранцы усыновляют сирот из России. Это может объясняться — и извиняться — только тем, что депутаты не видели бывших русских сирот в их новых заграничных семьях. А я — видел.
Неловко в этом признаваться (сами потом поймете почему), но депутатские чувства мне понятны и даже одно время были близки. Я отчетливо помню свое первое впечатление от беседы с русской эмигранткой, которая мне рассказала о своем плане — зарабатывать деньги поставкой сирот в бездетные американские семьи.
"Та-а-к, — подумал я злобно. — На чужом горе наживаться…" И так далее, вы сами легко продолжите фразу и поставите подходящие клейма. "Бизнес на сиротах" — это очень сильно звучит. Это как бы измена родине, только хуже, с особым цинизмом. В то время как детям же у нас — самое лучшее.
В общем, ничего святого. Вы понимаете.
Я старался не встречаться взглядом с этой Таней, так эмигрантку зовут. А то встречусь и скажу ей грубые слова — зачем?..
Ну вот. Но это же не повод, чтоб закрывать глаза и на ее бизнес не смотреть: скорее же наоборот. Так что когда она звонила, я трубку не бросал. И вот она звонит однажды и зовет знакомиться с американцами, которые уже русскую девочку удочерили.
