Николай Гейнце - Под гнетом страсти
Опасения трусливой Аннушки, видимо, не оправдались — отсутствия молодой девушки не заметил никто.
Скучный вечер прошел своим обычным порядком.
XVI
ВЕЧЕР У ЛЬВИЦЫ ПОЛУСВЕТА
Зимний сезон был в полном разгаре.
Был последний день святок — день Крещения, одиннадцать часов вечера.
На Фурштадтской улице, почти в самом ее начале, по правой руке, по направлению к Воскресенскому проспекту, останавливалось множество карет у шикарного подъезда роскошного дома, и многочисленные гости, мужчины, дамы, закутанные в дорогие шубы и ротонды, поднявшись по лестнице до бельэтажа, входили в открытые настежь двери.
Из большой, ярко освещенной передней открывался взорам посетителей вид на огромный зал, в глубине которого было три двери, ведущие в другие три комнаты, тоже весьма обширные, хотя и меньших, сравнительно с залом, размеров.
Обстановка была роскошна до неприличия, позолота мебели, яркость обивки бросались в глаза, "кричали", как метко выражаются французы.
Множество зажженных ламп лили потоки света.
Комнаты были уже переполнены многочисленной шумной толпой, в которой заметно преобладали мужские фраки.
Впрочем, не было недостатка и в представительницах прекрасного пола, в богатых бальных туалетах, украшенных множеством бриллиантов, таким множеством, что казалось вы попали на выставку ювелиров, нашедших более выгодным заменить безжизненные, заурядные витрины прекрасными белыми руками, округленными плечами и грациозными шейками.
Между этими дамами, сливками веселого Петербурга, по большей части львицами полусвета, опереточными артистками и содержанками, были совсем молоденькие, и постарше, и зрелого возраста, но не было ни одной старухи.
Кавалеры же принадлежали ко всем возрастам, начиная с утонченных юнцов, как бы хвастающихся своим бессилием, про которых так правдиво сказал поэт:
Стаканом каждого немудрено споитьИ каждого не трудно удавитьНа тонкой ленточке, которой он повязан,
и кончая старцами, потухший взор которых под усталыми веками, поблекшие черты красноречиво говорили о бурно проведенной жизни.
Присутствовали представители всех петербургских профессий, чиновники, банкиры, артисты, художники и литераторы.
Было несколько иностранцев. Среди этого смешанного общества находились и наши старые знакомые: доктор Звездич, Виктор Аркадьевич Бобров и Владимир Геннадиевич Перелешин.
Хозяйка дома, дававшая вечер, светлая блондинка, с выпуклыми большими голубыми глазами, очень полная, с чересчур развитыми формами, принимала в одной из гостиных.
Это была знаменитая Дора, или Доротея Карловна Вахер, уверявшая всех, что родилась и выросла в Вене, этом городе красивых женщин, по уверению же злых, но, кажется, в данном случае правдивых языков, родом из Риги.
Недалекая и неразвитая, она была одарена в высшей степени коммерческой сметкой и имела, несмотря на свой более чем зрелый возраст, много поклонников.
Она ни в чем не отступала от своих правил горизонталки, находя, что это ремесло, как и всякое другое, должно быть оплачиваемо по заслугам.
Она никогда не производила крупных скандалов; никогда не была причиной преступления — никто из-за нее не стрелялся.
После Анжель она была в то время первой звездой петербургского полусвета, хотя ее сбережения, несмотря на экономию, доходящую до скупости, не могли сравниться с состоянием Анжелики Сигизмундовны.
— Не понимаю, за коим чертом ты меня привез сюда? — говорил Виктор Аркадьевич доктору Звездичу.
Оба они удалились в одну из дальних комнат, скромно меблированную и слабо освещенную, обращенную на этот вечер в курительную.
Низкие диваны стояли по стенам, и Петр Николаевич, полулежа на одном из них, казалось, с наслаждением курил дорогую сигару.
Бобров стоял перед ним с кляком в руках и со скучающим, грустным выражением лица.
— Я привез тебя, мой друг, чтобы ты развлекся, но вижу, что мне это не удалось.
— Это доказывает, что или лекарство плохо, или твое леченье никуда не годится…
— Ничуть не бывало. Леченье превосходно. С некоторых пор ты грустен, чем-то занят, тебя, видимо, гнетет какая-то мысль, иногда, очень редко, бываешь неестественно весел… Одним словом, все признаки, которые замечаются у институток, влюбленных в своих кузенов, а если ты влюблен, то мое леченье правильно, — я угадал болезнь — она в сердце…
— Влюблен, я? В кого же это? — отвечал Виктор Аркадьевич, смутившись и краснея.
— В кого? Если бы я захотел, то, может быть, и отгадал бы.
Доктор продолжал с улыбкой:
— Я не выпытываю у тебя твоих любовных тайн — они меня не касаются. Только кроме любви тут есть еще кое-что… какие-нибудь препятствия, неудачи… Оттого-то происходят: грусть, нервное состояние, дурное расположение духа, подозрительность… Значит, необходимо развлечение, чтобы восстановить равновесие, разогнать тоску, близкую к меланхолии, служащей зачастую началом сумасшествия…
— Тирада совсем во вкусе мольеровских докторов! — прервал его Бобров, стараясь обратить разговор в шутку.
— Это не опровержение! А между тем, все это служит блестящим доказательством полной пригодности моего лекарства к данному случаю.
— Однако ты сам сознался, что оно, видимо, не действует.
— Что же это доказывает? Это вина больного. Если его желудок не переносит лекарства, то оно от этого не делается хуже и менее подходящим к его болезни.
— Удобная и очень успокоительная логика для совести доктора. Если больной умирает, то он же в этом и виноват.
— Бывает и так!
— К тому же, — продолжал молодой человек, — если твое лекарство развлечение, то можно ли его искать здесь? Не кажутся ли тебе все тут собравшиеся умирающими от скуки?
— Однако эти вечера у львиц полусвета, несомненно, устраиваются для развлечения.
— И ты думаешь, что здесь действительно веселятся?
— Я этого не думаю… но они так думают, и этого им довольно.
Доктор медленно поднялся с подушки дивана, бросил окурок сигары в стоящую в углу гипсовую вазу и, взяв под руку Боброва, смешался с ним в толпе, наполнявшей гостиные и зал "белокурой Доры".
Он на ходу обращал внимание молодого человека на некоторых представителей золотой молодежи, которая была почти в полном комплекте, давая им весьма меткие характеристики.
Виктор Аркадьевич по временам не мог удержаться от смеха.
— Кажется, лекарство действует! — промычал на ходу доктор.
— Я нахожу, — заметил Виктор Аркадьевич, — что все эти шуты здесь как раз на своем месте; но я не понимаю и не могу себе объяснить присутствия здесь некоторых действительно достойных и уважаемых людей, умных и талантливых. Что привлекает их? Доротея — я видел ее… Она уже немолода… безобразно толста, не умеет говорить… Чем может она нравиться… Какое самолюбие может быть польщено обладанием существом, цена которого всем известна?
— Друг мой, — отвечал Петр Николаевич тоном взрослого, говорящего с ребенком, — этот вопрос доказывает только твою житейскую неопытность. Если бы ты, подобно мне, изучал медицину, успел бы много пожить или бы наблюдать за другими, что еще поучительнее, ты понял бы…
Он замолчал на минуту.
Бобров глядел на него вопросительно.
Они остановились в амбразуре одного из окон залы.
— Какими кажутся тебе девять десятых этих людей? — продолжал Звездич. — Находишь ли ты их привлекательными? Думаешь ли ты, что женщина, истинная женщина, способная любить, может увлечься ими? Нет! Не правда ли? Они не лучше, чем эта "венская" Дора, которая обирает их, смеется над ними и продает их эгоистическому, грубому тщеславию поддельную страсть…
— Ты прав относительно тех тощих юнцов, этих молодящихся старцев… но другие?.. — перебил Виктор Аркадьевич.
— Другие… Они приходят сюда с целью отдохнуть, здесь они чувствуют себя свободными, нравственно раздетыми… Иногда находишь удовольствие выпить скверного вина, съесть яичницу с ветчиной в каком-нибудь грязном трактире… для перемены…
Этого уж я не понимаю… Как может довести человек до такого извращенного пресыщения свои вкусовые инстинкты… — горячо возразил Бобров.
Звездич снисходительно улыбнулся.
— Дай Бог тебе и не понять… Не в этом, впрочем, дело; если я привез тебя сюда, так это потому, что здесь сегодня должно произойти первое представление, если можно так выразиться.
— Какое представление?
— Представят новую звезду полусвета, о прелести которой рассказывают чудеса, и человек, открывший ее, должен ее показать сегодня собравшимся здесь "ценителям и судьям"…
