Александр Герцен - Том 1. Произведения 1829-1841 годов

Мевий. Остановись наконец, дерзновенный! что за ужасное воображение – след беззаконных, преступных мечтаний. Римлянин не должен слушать такую речь, полную отравы. Погибнуть лучше с верою в Рим, нежели дать место в груди ядовитым песням фурий.

Лициний. Мне самому досадно: больше сказалось, нежели я хотел. Я, видишь ли, долго молчал; грудь от этого стала полна, ей надобен был исток, она не могла дольше хранить жгучие истины; мне горько, Мевий, что я дерзкой рукой тронул твое сердце гражданина. Но не брани меня, плачь обо мне; потерявши многое, у вас осталась вера в Рим, для меня и Рим перестал быть святым. А я люблю его, но не могу не видеть, что стою у изголовья умирающего. Если б можно было создать новый Рим – прочную, обширную храмину из незагнивших остатков! Но кто мощный, великий, который вольет новую кровь в наши жилы, юную и алую, который огнем своего гения сплавит в одну семью патрициат и плебеев, согреет их своей любовью, очистит своей молитвой и, наполнив своим духом, всех гордою стопой поведет в грядущие века? Но и Зевс, сойдя на землю, не сделает этого. Мевий. Друг, такие слова еще ужаснее; бешеные звуки твоей филиппики возбудили гнев… а эти слова – послушай… (с отчаянием) скажи, что нам делать, что нам делать?

Лициний. Наконец-то ты увидел весь ужас настоящего… что делать? В этом-то вся задача сфинксов. Во все времена, от троглодитов до прошлого поколения, можно было что-нибудь делать. Теперь делать нечего. Да, нечего, и это худшая кара, которая может пасть на людей, хуже Сизифовой, хуже Танталовой. Бедные, несчастные! Фатум призвал нас быть страдательными свидетелями позорной смерти нашего отца и не дал никаких средств помочь умирающему, даже отнял уважение к развратному старику. А между тем в груди бьется сердце, жадное деяний и полное любви. Ни Эсхилу, ни Софоклу не приходило в голову такого трагического положения. Может, придут другие поколения, будет у них вера, будет надежда, светло им будет, зацветет счастье, может. Но мы – промежуточное кольцо, вышедшее из былого, не дошедшее до грядущего. Для нас – темная ночь, ночь, потерявшая последние лучи заходящего солнца и не нашедшая алой полосы на востоке. Счастливые потомки, вы не поймете наших страданий, не поймете, что нет тягостнее работы, нет злейшего страдания, как ничего не делать! – Душно!

(Лициний закрывает руками лицо. Мевий, глубоко взволнованный, молчит).

Кружок обдерганных плебеев окружает какую-то женщину; ее поставили на возвышение.

Голоса. Сама, сама ты видела?

Женщина. Братья мои, свидетельствуюсь богами – видела; святого-то мужа, как преступника, вели в цепях, поселяне его провожали. А он кротко, спокойно, просто все поучал своей вере.

Голоса. Что же он говорил, что?

Женщина. Он так утешительно говорил, так хорошо, не могу всего пересказать. Говорил он, что пора каяться, что новая жизнь началась, что бог послал сына своего спасти мир, спасти притесненных и бедных. Мы плакали, слушая его. Потом он взял моего маленького, посмотрел на него ласково и сказал: «Ты увидишь уже сильным царство Христово».

Голоса. Слышите! Слышите! Говорят, и слепые стали видеть, и мертвые воскресают!

1838 г. Владимир-на-Клязьме.

Вильям Пен*

Отделение первое

Пролетарий

1650. Лейчестер.

Суббота, вечер. Холодная, сырая комнатка со сводами; величайшая бедность; на соломе лежит больное дитя, вздрагивает и стонет во сне; разный хлам, кожи и посуда. Перед окном сидит сапожник и работает, возле него ученик.

Сапожник (бросает работу).

Нет, выбился из сил, держать в рукахЯ шила не могу. Какая стужа,Я до костей измерзнул весь.

(Дует в руки.)

Что, Жорж, ни одного полена нет?

Жорж.

Ни одного, хозяин, не осталось.Вчера последнее сожгли, когдаМалютка так прозяб.

Сапожник.

Я сапоги –Вот эти – думал кончить непременноСегодня поутру и провозился вотДо коих пор. А завтра воскресенье.Для бедняков, как мы с тобою, Жорж,Нет праздников. Ах, боже, боже мой!Тяжел твой крест, не в силах плечи нашиСдержать безропотно его.Из всех крестов тяжеле бедность;Она сосет, иссохшая, худая,По капле кровь и силы человека,А после бросит на соломуВ углу, беспомощного, умирать;Тут, возле, дети хлеба просят,И негде взять его; дрожат от холода,И нечем их согреть.

(Подходит к ребенку.)

Ты посинел весь, Том-малютка;Зачем же разметался так, дружочек?Шубенка стала коротка тебе,

(Покрывает его.)

Не покрывает уж тебя, бедняжка…Ах, Том, мой Том, когда родился ты,С восторгом на руки тебя я взялИ поднял вверх, чтоб богу показать,Но мысль ужасная втеснилась в грудь:Ведь он на горе, как и ты, родился;Сын нищего счастлив не может быть.И руки на грудь опустились у меня.И до крещения святой водоюТебя слезами окрестил отец.Для бедного минуты светлой нет;Забудется подчас он иногда, –Покажется, что равен людям он,Что будто радости и для негоЦветут, – а привиденье мрачное,Со впалыми щеками, тут как тут,Грозит из-за угла.Преступника он хуже вдвое:Палач того накажет раз один,А бедный оскорблен на шаге каждом.

(Жоржу.)

И ты, мой друг, все это испытаешь.Вот, Жорж, когда бы ты родилсяКупеческим сынком, ты б завтра,В пух разрядившися, пошел к обедне,Оттуда бы в таверну или в гости, –Ан нет, сиди в сыром подвале,Лохмотья стыдно показать. Мы подОпалой вечною живем. Как чумные,Отвергнуты мы от всего людского!

Жорж.

Помолимся и дома завтра мы;Два пенса у меня лежат давно,На водку дал тогда мне лорд,Которому носил я сапоги;На них мы купим завтра джину,Попьем да посидим; люблю тебяЯ слушать, ты когда из библииТолкуешь что-нибудь; потом мы ляжемПораньше спать, чтобы скорейДо понедельника добраться.

Сапожник.

Ты молодец; три пенса я тебеОтдам с лихвою, когда заплатит долгПастор. Да, что ты давеча к немуХодил, – что ж он?

Жорж.

Прогнал меня и разругал.Я говорил ему: «Помилуйте,У нас нет дров, сегодня день торговый,И надо бы для праздника купитьГовядины». Но он ответил мне:«Не знаешь разве, скот, что по субботамЯ предики пишу всегда? Осел!Пришел мешать с своими пустякамиИ нить мне мыслей перервал!Разве не знал хозяин твойВчера, что дров не будет у него?И попоститься завтра не беда!»Потом с сердцами дверь захлопнул онИ запер изнутри, ворча сквозь зубы.

(Сапожник, слушавший весь рассказ скрестив руки на груди и меняясь в лице, говорит громко и отрывисто и под конец с каким-то восторгом.)

Он пишет предику, он пишет предику!А сын мой осьмилетний с холодуБыть может, околеет; а мнеКуска нет завтра перкусить;Ему, вишь, помешали мы!О милосердии, конечно, онПисал, наемный проповедник,Торгаш даров святого духа!Не милостыню, а свои я деньгиПросил, и тут осмелился он выгнать,Осмелился не дать – слуга Христов!Позор на них, на фарисеев!

(Пауза.)

Нам нет досуга помолиться богу,Мы сутки целые должны работать,Чтоб хлеб иметь насущный.Есть для других науки, книги,Досуг чем хочешь заниматься,Для них раскрыт весь мир господень,И от избытка притупились ихЖеланья вялые. А нам что наЗамен всего ограбленного дали?Работу тяжкую и униженье.Кто наделил землею их?И кто б ни наделил, какое правоИмел над божиим созданьем он?Пришел конец безбожному такому безобразью!Пора обманов глупых миновала,Читаем, слава богу, мы теперьЕвангелье на нашем языке родном;Чего хотел Христос, теперь мы знаем,Ведь англинский язык – уж не латынь.Хотел он братства, равенства, свободы,Хотел, чтоб не было богатых вовсе,Хотел, чтоб бедным слезы отирали,Хотел, чтоб все любили всех;А вместо этого под именемБожественным Христа-спасителяУстроили порядок нам прекрасныйМонахи римские и лорды,Камер-лакеи, чуждые народу,Которые, народа не спросясь,Явились представлять его пред троном.Египетский пора окончить плен,Израилю пора проснуться,И утро радостного дняДля искупленья от цепейЗаймется скоро; уже петухиНе раз кричали громко, громко…

Жорж.