Господин Моцарт пробуждается - Ева Баронски
— Из-за той женщины?
— Понятия не имею, где она спит, только я уверен, что сейчас они оба в постели. Видел бы ты эту парочку тут на днях…
— Але имею ангажемент с ним, завтра, так быстро не найду никого на замену.
— Замену Вольфгангу Мустерману? — Черни рассмеялся, потом сочувственно сжал губы в ниточку. — Ну, мы-то с тобой понимаем, равный ему вообще вряд ли сыщется. Да?
Петр тяжело вздохнул.
— Тратит жизнь зря, так я про него мыслю. Тридцать шесть лет, найлепший пианист, что я знаю, нема ни мобильника, ни квартиры.
— Ну, насколько я могу судить, он такой тип, что легко обходится даже без электричества и без водопровода, а? Как будто из джунглей. Откуда он вообще?
— Никогда мне не сказал. Знаю только, вся семья померла. Наверно, что-то трагичное. Может, война…
— Ну, это вряд ли, он такой шут гороховый.
— Полагаю, это есть психологичное. Болтает всегда глупство, если я говорю серьезно. Скажет сумасшедшие фразы, ходит вокруг… Странный зверь. Только всегда, когда слухаю музыку Вольфганга, мыслю, он самому Богу как младший брат.
Черни поставил на поднос пиво и бокалы с вином, понимающе взглянул на Петра. Потом вошел в толпу.
Петр прислонился спиной к стойке, посмотрел на синий рояль и вспомнил тот первый вечер, когда встретил Вольфганга на соборной площади. Бомж, другого слова не подберешь. Некто, чья жизнь вдруг сбилась с курса, и с тех пор он слонялся по городу с пакетом, набитым тряпьем. Петр так и не знал точно, кем считать Вольфганга. Смущали сумасбродные фразы, но их Петр еще мог бы принять за шутки; гораздо больше Петра сбивала с толку самоуверенность Вольфганга, абсолютная убежденность в правоте, с которой тот совершал самые крупные глупости. Нет, не понимал он его, — и вдруг Петр осознал, что, может быть, никогда больше его не увидит. Про себя Петр называл его «верным малым», но пианист этот — самый ненадежный человек из всех, кого он знал. Он вообще представляет, что значит для Петра потерять клиента? Итальянец, может, и гад, но и в плохие времена давал Петру работу минимум два раза в месяц. Он нехотя вспомнил Василия. Попробовать еще раз позвать русского? Может быть, тот его простил. Вот только сможет ли Петр снова выступать с ним теперь, когда он привык играть с Вольфгангом? Страшная черная мысль коснулась его. Сможет ли он вообще когда-нибудь выступать с кем-то другим? Петр положил на стойку три монетки.
— Да ладно, убери, — Черни отодвинул деньги. — Передать ему что-нибудь, если все-таки появится?
Передай, что он мне нужен, подумал Петр и надел куртку.
— Пусть не забудет работать, так можешь сказать. Проше. Трэба завтра вечером играть в Da Bruno. — Потом он покачал головой: — Нет, ничего не скажи, не трэба знать, что я приходил.
Он улыбнулся в ответ на улыбку бармена и тяжело зашагал в ночь.
* * *
На четвертый день Вольфганг собрал пакеты, сваленные в угол там, где он их оставил, и вышел из гостиницы на улицу, как из кокона — в шум и холод реального мира; правда, мир был совсем не его. Куда же идти? Дом Петра он теперь будет обходить стороной за сто локтей, а вспоминать Мадо он запретил себе сам, вчера, навечно. Где живет Адриан, он не знал, а пойти к Либерману не позволяли приличия. И он потащился в Blue Notes.
Есть хотелось так давно и так сильно, что он не чувствовал голода. По дороге попался супермаркет, и Вольфганг, протискиваясь сквозь толпу, обошел все ряды, высматривая самую большую порцию съестного, какую мог купить на оставшиеся деньги. Наконец на нижней полке он нашел большой нарезанный батон, обнял его, как ребенка, и на ходу стал запихивать в рот целые ломти.
Бар Blue Notes еще не открылся. Вольфганг пригляделся — сквозь стеклянную дверь видно было, что Черни уже возится за стойкой, — и постучал в стекло.
— Мать честная! Это блондинка тебя так уделала? Выглядишь, как смерть на каникулах.
Вольфганг провел ладонью по подбородку.
— Я лишен бритвенного прибора.
— Спорим, что тебе кой-чего еще не хватает? — Черни вопросительно помахал перед ним бокалом.
Вольфганг выгрузил на стойку батон.
— Мне не хватает всего, что бывает нужно человеку. Посему хорошо, если бы глубокоуважаемый наш патрон, великий ценитель музыки, случился бы сейчас дома, дабы я мог просить его о небольшой сумме; нужно искать квартиру, а я у меня ни гроша.
— Парень, ну ты хватил… Старик злой, как собака. Тут два вечера без тебя пришлось крутить диски.
— Он, верно, рад был, что на механизмус можно всякий раз положиться, ибо тот не раздумывает, не то что наш брат музикус; и конечно, диски сработали лучше, чем мог бы я в те дни — у меня на душе так тяжко, что я бы сочинял, верно, одну похоронную музыку.
Он опрокинул в рот холодное пиво, и внутренности сжались, как пальцы в кулак. Желудок дрогнул, Вольфганг отставил бокал и бросился в туалет. На обратном пути ноги подкашивались, как соломинки, которые Черни вставлял в коктейли. Хватаясь за столики, он добрался до стойки. При виде пива его опять затошнило, кончиками пальцев он отодвинул бокал подальше.
— Лучше чаю.
— Господи, Мустерман, что ты такое делал?
— Три дня не ел.
Взгляд Черни переместился на полупустой пакет с хлебом и обратно на Вольфганга.
— Она того стоила?
Вольфганг закрыл глаза — на языке еще держался вкус рвоты — и представил Мадо: как она стоит, прислонившись к синему роялю. Кивнул.
— Все равно — судя по твоему виду, тебе стоит вернуться обратно в постель.
— Нет больше постели.
— Вот это круто, — Черни улыбался, а у Вольфганга комок стоял в горле, он снова увидел Мадо: как она сидит на краешке кровати, с саксофоном между коленей.
— Будет тебе, мне не до смеха, вдобавок некуда идти, ни в малейшей степени. Дольше всего я прожил у этого скрипача, бездушного жмота… еще немного, он стал бы предписывать мне, когда на горшок ходить.
— Я думал, вы вместе работаете?
— Кончено, адью! Пусть ищет себе другого шута. А я уж пойду своей дорогой, мне бы только раздобыть денег на гостиницу, надобно ведь где-то жить.
— Может, просто зайдешь к нему еще раз, как-нибудь все уладится.
Вольфганг покачал головой, сдувая пар от стакана с чаем.
— И чего теперь будешь
