Эйфель - Николя Д'Этьен Д'Орв
ГЛАВА 37
Париж, 1887
Резкий свет пробивается между ветвями облетающих деревьев. Воздух напоён запахами ноября: пахнет пожухлой листвой всех оттенков коричневого, мокрой корой, стылой прудовой водой.
Когда Адриенна предложила лесную прогулку, Гюстав сперва заартачился: в лесу будет холодно, ведь осень в этом году ранняя, под деревьями мокро, и они наверняка простудятся.
— Ну, конечно, дедуля! — рассмеялась она, потрепав его по щеке.
И он не нашелся с ответом.
А теперь, когда они лежат под странно теплым солнцем, на сухой траве, усыпанной коричневыми листьями с горьковатым, дурманным запахом, Гюстав понимает, что ни за какие блага в мире не хотел бы очутиться в другом месте.
— Я похитила тебя у твоей бригады, — говорит Адриенна, щекоча лицо Гюстава сухим стебельком.
Он смеется, вертит головой, поудобнее пристраивая ее на коленях возлюбленной, и шепчет:
— Как же здесь хорошо! Так красиво, так спокойно…
Адриенна сказала правду: он дал своим рабочим день отдыха в благодарность за то, что они все-таки дошли до первого этажа. И уложились в сроки, записанные в государственном контракте. После забастовки все они истово трудились, не жалея сил. Эйфель тогда заявил, что нужно уложиться в две недели, — в действительности им понадобилось полтора месяца, но они все-таки избежали банкротства. Бригада честно заслужила этот выходной посреди рабочей недели.
— Мы увидимся завтра на празднике, мсье Эйфель? — спросил Бренишо.
— Я думаю, мне лучше отоспаться, — ответил инженер. — Да и вам советую сделать то же самое. После такого рабочего дня, как последний, хороший сон никому не повредит.
— Последний день? — усмехнулся Бренишо. — Вы, верно, хотели сказать: последняя неделя? Или последний месяц!
Рабочий был прав: нынешней осенью жизнь внезапно ускорила свой бег. И Гюстав, лежа в зарослях папоротника, опять думает об этом. За последние недели он словно бы прожил не одну, а двадцать разных жизней. Как ни странно, в каждой он чувствовал себя самим собой. Одному только Богу известно, как часто он ходил по краю пропасти. Он не только остановил забастовку, ему еще пришлось в середине сентября объясняться со своими кредиторами на заседании правления банка «Лионский кредит», когда дряхлые встревоженные банкиры грозили лишить его субсидий. Это старичье боялось вовсе не за устойчивость башни, а за ее рентабельность! Никто из них не верил, что зеваки захотят карабкаться на трехсотметровую высоту, чтобы полюбоваться оттуда Парижем. Из чистой бравады — Компаньон чуть сознание не потерял! — Эйфель тут же решительно порвал все деловые отношения с «Лионским кредитом»; более того, закрыл в нем свой личный счет и счета всех своих филиалов! Легко представить себе переполох в банке, не ожидавшем столь решительного разрыва.
Гюстав переменился: он больше не желал идти на уступки и с чисто подростковым упрямством предпочел доверить свои средства маленькому Франко-египетскому банку, отдав под залог все свое имущество, лишь бы не прерывать строительство башни.
— Я буду ее строить, даже если мне придется влезть в долги на тысячу лет вперед, понятно? — крикнул он потрясенному Компаньону.
— Нет, непонятно…
Теперь, когда достроен первый этаж, Гюстав знает, что поступил правильно. Он никогда не был игроком, никогда не надеялся на везение, но сейчас победил, поверив в свою счастливую звезду.
— Ты мой талисман, Адриенна! — Он, приподнимается, чтобы дотянуться до ее губ.
Она улыбается и нежно целует его.
— Ах, если бы так было всегда, — говорит она, откинувшись к стволу бука, приютившего их этим утром. Вокруг разбросаны остатки их пикника и кое-какие одежки, которые они забыли надеть, когда решили закусить после объятий.
— Всегда жить здесь, на траве? — с улыбкой спрашивает Гюстав.
— Да, здесь, на траве и в счастье…
Гюстав гримасничает, потягиваясь.
— Нам это скоро надоело бы. Во-первых, ломота. Во-вторых, муравьи.
Адриенна звонко смеется и гладит его по седеющим волосам.
— Тебе надоело бы, — поправляет она.
— Тебе тоже. И потом, здесь нет реки, в которую можно броситься.
При этом воспоминании улыбка Адриенны на мгновение гаснет, словно ей вспомнилось пролетевшее время; но к ней тут же возвращается нынешнее счастье, похожее на тихую мудрость, на сладостное доверие.
— Я так горжусь тобой, любимый…
Она тоже прожила тысячу жизней с той ночи в «Акациях». Гюстав, как только появляется возможность, приводит ее на стройку, дождавшись ухода рабочих. Ночь стала их сообщницей: Адриенна никогда в жизни не решилась бы подняться по этим хлипким ступенькам, таким ненадежным, если взглянуть на них днем. А в темноте она послушно идет вслед за Эйфелем, иногда оступаясь и едва не падая, но он всегда успевает ее подхватить. И как же им хорошо там, наверху, наедине, будто на вершине горы или на носу корабля, где осенний ветер нещадно хлещет по лицу. Иногда Адриенна ловит в глазах Эйфеля такую великую, всепоглощающую страсть, что ей трудно скрыть удивление.
— Ты смотришь на нее такими глазами…
— На кого?
— На твою башню.
— А ты ревнуешь?
Эйфель смеется, но не отрицает своей всепоглощающей страсти к этому безумному творению. Оно венчает собой всё, во что он истово верит, всё, что он создал с начала своей карьеры. И Адриенна стала краеугольным камнем этого сооружения, венцом его трудов, оправданием долгих, упорных лет работы. Ревность Адриенны — преходящее чувство. Оно свойственно всем женам творческих людей, вынужденным делить мужей с их искусством. Эйфель так пылко, так красиво говорит о башне, что она поневоле заражается его страстью. А в те ночи, когда они не поднимаются на башню, он ведет ее к себе в мастерские, показывает макеты, проекты, фотографии уже готовых сооружений, рассказывает обо всем, что сделал после бегства из Бордо двадцать семь лет тому назад. И Адриенна жадно слушает его, не стесняясь задавать любые вопросы, но неизменно возвращаясь к башне. Она пытается понять идею этого революционного замысла, прекрасного и причудливого, который до сих пор вызывает на парижских ужинах бурные дебаты, доходящие до скандалов. Когда эта тема возникает в присутствии Адриенны, она всегда уклоняется от обсуждения. Разумеется, она ведет себя осторожно, нигде не показывается в сопровождении Гюстава, тщательно обдумывает каждое свое слово, но все-таки Париж есть Париж. А она, вдобавок, видная парижанка, замужем за одним из самых беспощадных газетных хроникеров. Профессия Антуана часто побуждает его распространять слухи, поощрять клеветнические нападки, разве не так? Вот почему Адриенну сейчас больше всего тревожит поведение мужа… Уже несколько недель Антуан выказывает странную апатию. Он больше не спрашивает жену, где она была, откуда пришла. Встречает равнодушной беглой улыбкой, но не удостаивает ни единым
