Эйфель - Николя Д'Этьен Д'Орв
— А это значит, что не будет ни башни, ни стройки, ровно ничего! И куда нам тогда деваться? Что с нами будет?
— Он прав!
На стройке мгновенно воцарилась тишина. Есть такие голоса, властные от природы, которые заставляют толпу молчать. И среди этого внезапного безмолвия, неожиданно утешительного, сквозь толпу рабочих идет Гюстав Эйфель.
Казалось бы, его появление должно было привести людей в ярость, но их поразило его просветленное лицо. Да, другого слова не подберешь: Эйфель сияет.
Он взбирается на балки и, оказавшись рядом с Бренишо, смотрит на крикуна так доброжелательно, что тот теряется. И хотя Эйфель еще не начал говорить, все, непонятно почему, вдруг успокаиваются и чувствуют себя в безопасности.
— Всё это правда, — начинает Эйфель, дружески похлопав Бренишо по плечу. Тот кривится: хозяин лишил его успеха у публики. — Повторяю: это правда. Бренишо не соврал, мы все по уши в дерьме… — Эйфель сознаёт, что должен держать аудиторию в узде, словно лошадей, готовых понести, и выражается крайне осторожно. — Мы не можем увеличить зарплату никому. — Рабочие мгновенно вскипели. — Никому — в данный момент… — Ропот снова утих.
Теперь рабочие готовы слушать хозяина, но их лица мрачны. Гюстав смотрит на зачатки четырех башен, поднимающихся в небо Парижа. В то самое небо, которым он любовался сегодня утром из окна своей каморки в «Акациях». Как же им было хорошо там, как все было чудесно и очевидно! Отныне его жизнь обрела новый драгоценный смысл.
— Первый этаж, — повторяет инженер, простерев руку к небу, — мы должны возвести не за два месяца, а за две недели!
В ответ раздается всеобщий злобный смех. Уважение рабочих к инженеру мгновенно падает до нуля. Он что — издевается над ними?
— Вы шутите? Так-таки за две недели? — восклицает Бренишо, яростно глядя на хозяина. — И как же вы собираетесь это сделать?
Эйфель пожимает плечами, словно это вполне очевидно, и указывает на пилон слева от себя:
— По одному подъемнику на опору, и каждый станет ходить по рельсам будущих лифтов. Таким образом, вы сможете доставлять стройматериалы наверх без лишних усилий и без малейшего риска. А главное, значительно быстрее…
Рабочие снова приходят в растерянность. Ни один из них не подумал о такой возможности.
— Так что через две недели все будет сделано.
Рабочие щурятся, хмурят брови, деловито разглядывают пресловутую опору, и Эйфель чувствует, как доверие к нему возвращается. Один только Гренишо не собирается так легко сдаваться:
— Оно так, но мы… нам-то что с этого?
Эйфель снова похлопывает Бренишо по плечу:
— Мы — это вы и я! Потому что все мы вместе трудимся над этим проектом! И проблем у нас будет много — этих и других, завтра и послезавтра. Сегодня у меня нет денег, чтобы увеличить вам зарплату. Но завтра они будут!
Новое неловкое молчание: рабочие не могу решить, чью сторону лучше принять. Некоторые работают на Эйфеля уже больше десяти лет; они знают, что инженер человек честный и никогда никого не обманывал. Но сейчас они дошли до крайности, им не до сантиментов: верность кончается там, где начинается реальная нужда, реальный риск.
— Так как же будет с безопасностью-то? — спрашивает один из рабочих, выйдя из толпы и приблизившись к груде металлических балок, — о ней-то вы подумали?
Гюстав усмехнулся. Он знал, что ему придется пройти через это; он должен любой ценой заслужить уважение и доверие своих людей. Он спрыгивает с груды балок на землю — резво, как молодой, и добирается на четвереньках до подножия опоры. Застыв от изумления, рабочие смотрят, как он снимает пиджак и, бросив его наземь, начинает карабкаться вверх, перехватывая металлическую балку голыми руками.
Рабочие не верят своим глазам. Железные поверхности скользкие, а инженер вдобавок в городской обуви.
И когда на высоте более чем десяти метров его нога соскальзывает и он едва не падает, один из рабочих испуганно кричит:
— Господин Эйфель, вы поосторожней там!
Этот сочувственный возглас придает Гюставу сил. Вот он — взбирается на свою башню с обезьяньей ловкостью, дивясь собственной дерзости. Сейчас он кажется себе прежним — молодым, двадцатишестилетним, и это делает его непобедимым.
Добравшись до середины опоры и вцепившись в нее покрепче, он повисает на руках над пустотой. Отсюда, с высоты, он не различает выражения лиц — только общую их массу, загорелых, обветренных до красноты; и вся эта толпа замерла, боясь шевельнуться.
— Когда мы доберемся до первого этажа, я удвою вам зарплату, согласны?
В первый момент толпа безмолвствует. Потом кто-то из рабочих кричит: «Идет!», и это слово тут же с восторгом подхватывают все.
— Эта башня принадлежит Франции, но в первую очередь вам! Мне и вам!
Теперь рабочие чувствуют беспредельное доверие к этому человеку. Они нуждались в нем, в его присутствии. Без него они чувствовали себя брошенными, но вот Эйфель появился и зарядил их такой энергией, что сейчас они готовы добраться хоть до луны.
— Мы вместе начали возводить эту башню, вместе ее и достроим!
Их ликующие возгласы долетают до него; несколько рабочих даже лезут следом за ним, цепляясь за балки. Но Гюстав уже не глядит вниз. Его глаза устремлены вдаль, сердце бурно бьется; он улыбается солнцу, спрашивая себя, чувствует ли сейчас Адриенна, связанная с ним любовной близостью, такое же опьяняющее счастье.
ГЛАВА 36
Париж, 1887
Был ли когда-нибудь Гюстав Эйфель счастливее, чем теперь? Испытывал ли он прежде такую же полноту чувств? Ему чудилось, что безумный вихрь, захвативший его около полувека тому назад, не только не улегся, но преисполнился новой силы, стал чудесной реальностью.
Вновь найти Адриенну, вновь завоевать ее… это вовсе не значит, что он вторично переживает свою молодость, возрождает забытое прошлое или предается ностальгии. Нет, он просто продолжает их прерванную историю.
Жизнь Гюстава, его брак, его дети ни в коем случае не были суррогатом или, хуже того, лекарством, помогавшим держаться все эти годы. Но сейчас, заключая Адриенну в объятия, он испытывал такой мощный прилив сил, такой всплеск жизненной энергии, словно эта женщина воплощала в себе золотое сечение, столь любезное сердцам архитекторов.
И то же самое ощущает она, его бывшая невеста. Адриенна словно родилась заново. Годы, проведенные под колпаком, в душном коконе благополучия, заботливо созданного беднягой Антуаном — мужем-тюремщиком в доме-тюрьме, — вытравили из ее памяти волшебную остроту настоящей жизни. Искренность… это простое, даже глуповатое слово обретает свой истинный смысл, когда Адриенна тонет в бездонных
