Зима в Лиссабоне - Антонио Муньос Молина
— Что, не узнаешь меня? — произнес подошедший. Биральбо сразу узнал эту ухмылку и ленивое произношение в нос. — Неужто позабыл старика Брюса Малькольма?
Глава XIV
— Так мы и сидели, — сказал Биральбо, — друг напротив друга, смотрели один на другого с опаской и симпатией, как два знакомца, которые не слишком близки и минут пять не знают, что сказать. Но я почувствовал к нему какое-то расположение. Я столько лет ненавидел его, а тут мне вдруг пришлась по душе его компания, оказалось приятно побеседовать с ним о прежних временах. А может, всему виной джин. Просто, когда я увидел его, сердце у меня екнуло. Сразу вспомнился Сан-Себастьян, Флоро Блум, все-все. Я подумал, что ничто не сближает двух мужчин больше, чем то, что они оба любили когда-то одну женщину. И потеряли ее. Он ведь тоже потерял Лукрецию…
— Вы говорили о ней?
— Кажется, да. После трех или четырех стаканов джина. Малькольм окинул взглядом заведение и сказал: «Лукреции бы понравилось».
Но они не сразу произнесли это имя, они медленно подбирались к нему, останавливались, почти назвав, как перед очерченным мелом кругом, притворяясь, будто его не видят, прятались в алкоголе и словах, расспрашивали и врали о том, как живут в последнее время, намекая на прошлое, лучшие дни которого неделимы, ведь пустое пространство, которому они так долго не отваживались дать название, связывало их древним заговором. Они заказывали еще джина, вечный предпоследний стаканчик, по выражению Малькольма — он еще помнил кое-какие испанские шутки, — и уносились к событиям все более далеким, состязаясь за спасение от забвения мельчайших деталей, за обладание пустыми подробностями: их первая встреча, первый концерт Билли Свана в «Леди Бёрд», сухое мартини Флоро Блума — чистая алхимия, сказал Малькольм, — кофе со сливками в кафе «Вена», размеренная жизнь Сан-Себастьяна. Невозможно поверить, что прошло всего-то четыре года, и чего они достигли с тех пор? Да ничего, сплошной упадок, чертова зрелость, уловки, чтобы изобразить благополучие, чтобы заработать чуть больше денег на продаже картин или выжить, играя в клубах слишком бездушных городов, одиночество — loneliness, сказал с затуманенным взглядом Малькольм, сжимая в покрытых рыжеватыми волосами руках стакан с такой силой, будто намереваясь раздавить его. Тут Биральбо, словно предвещая похмелье, окатила волна страха, холода и отчаяния: он подумал, что Малькольм, может быть, прячет в кармане пистолет, тот самый, который видела Лукреция, тот самый, которым тыкали в грудь человеку с нейлоновой нитью вокруг шеи… Но нет, разве можно поверить в эту историю, разве можно вообразить, что убийцы существуют где-то за пределами романов и сводок новостей, что они могут пить с тобой джин и расспрашивать про общих друзей, сидя в подвале лиссабонского бара? Они двое были одинаково одиноки и почти одинаково пьяны, мучились одной и той же трусостью и ностальгией, единственное заметное различие между ними состояло в том, что Малькольм не курил. Но даже это делало их сообщниками, потому что оба помнили те особые конфетки, которые в прежние времена Малькольм носил с собой и раздавал всем вокруг, Биральбо в том числе, — однажды он в порыве злости и ревности растоптал такой леденец на пороге «Леди Бёрд». Вдруг Малькольм замолчал, склонившись над своим пустым стаканом, и, не поднимая головы, исподлобья взглянул на Биральбо.
— Я всегда тебе завидовал, — сказал он изменившимся тоном, словно до этой минуты только притворялся пьяным. — Просто умирал от зависти, когда ты играл. Ты заканчивал выступление, мы аплодировали тебе, и ты со стаканом в руке подходил к нашему столику, с улыбкой и таким презрительным, никого не замечающим выражением на лице.
— Это был страх. Я боялся всего, боялся играть, боялся даже смотреть на людей. Мне было страшно, что надо мной будут смеяться.
— …Я завидовал тому, как на тебя смотрят женщины. — Малькольм продолжал говорить, не слыша его. — А тебе было плевать, ты их не замечал.
— Мне казалось, что это они меня не замечают, — ответил Биральбо, он стал подозревать, что Малькольм врет или говорит о ком-то другом.
— Даже Лукреция. Да, и она тоже так смотрела. — Он резко замолчал, как будто едва не раскрыв какую-то тайну, глотнул джина, вытер губы рукой. — Ты, конечно, не видел этого, а вот я не забыл, как она на тебя смотрела. Ты поднимался на сцену, брал первый аккорд, и для нее уже не существовало ничего, кроме твоей музыки. Помню, как-то я подумал: «Вот такого взгляда и ждет мужчина от любимой женщины». Она ведь ушла от меня, знаешь. Мы прожили с ней вместе целую жизнь, и вдруг она бросила меня одного в Берлине.
«Он лжет, — подумал Биральбо, пытаясь не попасться в невидимую ловушку, сбежать от алкогольного бреда, — притворяется, что ни о чем не догадывался, хочет выведать что-то, чего я не знаю, но должен скрывать. Он все время врал, потому что не умеет иначе. Ложь вся эта ностальгия, дружба, боль, даже блеск его слишком голубых глаз, в которых нет ничего, кроме чистого льда, даже если и правда, что он, как я, один и потерян в Лиссабоне. Один, потерян, вспоминает о Лукреции и разговаривает со мной по той простой причине, что я тоже был с ней когда-то знаком». Так что надо быть начеку, надо перестать пить, сказать, что пора уходить, бежать отсюда как можно быстрее, прямо сейчас. Но голова тяжелая, музыка и мигающий свет оглушают — он посидит еще пару минут, ровно сколько нужно, чтобы выпить еще стакан…
— Я всегда хотел задать тебе один вопрос, — начал Малькольм. Он говорил так серьезно, что казался трезвым, хотя, может, это была серьезность человека, который едва не валится на пол. — Личный вопрос. — Биральбо замер, жалея, что так много выпил и вовремя не ушел из бара. — Не хочешь — не отвечай. Но если уж решишь ответить, обещай, что скажешь правду.
— Обещаю, — сказал Биральбо. И, чтоб подготовиться к защите, подумал: «Сейчас
