На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
Он расслабил напряженные ноги, выпрямился так, что живот у него натянулся, ему казалось, что он поднимается на ноги без опоры и поддержки, готовый сделать первый шаг после ранения — свой первый шаг в жизни, возвращенной ему судьбой. И в этот миг он понял, что прощает своему убийце:.
Это было особое, никогда прежде не пережитое им состояние, когда чувствуешь в себе половодье неожиданно хлынувших чистых вод, до тех пор находившихся под спудом в неведомых тайниках, и они омывают каждую твою клетку, унося скопившийся там осадок или тину пережитого. И ты готов встать очищенный, с полегчавшей душой, заглохшей памятью и умудренным сердцем. Да, Еньо мертв, он сам этого добился своим последним, кровавым крахом, и гибель стала для него первым и подлинным триумфом — он сам вынес себе приговор и сам его исполнил…
Нягол позвонил и попросил у изумленной сестры сигарету.
Так начались его одинокие бдения в больничной палате. Приходили и уходили родные и близкие, оставляя после себя эхо голосов, озабоченность взглядов. Да, эти люди любят его, в этом настоящее чудо его жизни — чудо зрелой, нетелесной любви, и странно, что такая любовь направлена на телесное, бренное.
Наиболее зримо это чувство владело Елицей. Она приходила чаще всех и засиживалась дольше всех, приносила огромные букеты, полные сетки ненужных продуктов, а порой являлась без единой веточки и без всяких гостинцев, смущенная, но с решимостью во взгляде. Садилась на краешек кровати, легонько, будто бабочка, касалась рукой его лба, отчего на коже оставалась бесцветна пыльца ее тревоги. Спрашивала одно и то же, сильно ли болит, как спал, что ел, какая температура. Потом умолкала, уставившись в одну точку, неподвижная, будто бездыханная. И Нягол в который уже раз открывал для себя, что у нее по-детски тонкая шея, которой, наверное, трудно держать голову, что плечи остро торчат под блузкой, ключицы выпирают, полупрозрачные длинные руки, будто готовые обнять весь мир, висят плетьми. «Дядя, а ты мне снился», — робко объявляла она и рассказывала очередной сон, сотканный из странностей, испытаний и внезапных дождей, очищающей роли которых она не понимала. Они вечно заставали ее под открытым небом, без зонта или плаща, то по-летнему теплые, то по-осеннему холодные и хмурые и она признавалась, что после этих снов не может сомкнуть глаз, пока не постоит под горячим душем. Нягол, усохший наполовину и уже привыкший ощущать свое тело как живые мощи, слушал и иногда представлял ее себе в ванной под дождиком, бьющим из водяного подсолнуха — полуженщину, полуребенка, идущую по касательной между земным и небесным. По той же касательной протекает таинство их взаимного тяготения, чистого и дерзкого одновременно, которое оказывается порой в нем сильнее отцовских чувств. В нас течет одинаковая няголовская кровь без примесей и с умеренной дозой семейных ядов, думалось ему в такие минуты, наверное, она одной группы и одного состава, что бывает как раз при косвенном родстве…
Нягола тоже посещали видения. Посреди белого дня будто на киноленте видел он давно знакомую картину: холодный ноябрьский ветер внезапно налетает на дерево и увядшая листва порхает как стая желтых пташек. В другой раз он как наяву пережил полет в самолете. Металлическая сигара дрожала от напряжения, разрывая тонкие перистые облака, под которыми как-то вдруг открывалась далекая земля, нагромождение гор, густая паутина путей и дорог, высвечивались квадратики селений, синие лоханки водохранилищ и озер, пестрые ковры полей и садов. Нягол наблюдал, как величественно и медлительно меняется вид в иллюминаторе и почти физически ощущал гигантское, непостижимое на земле вращение планеты, благодаря которому существует жизнь, смена времен года, чувство времени. Это была эпическая картина, настраивающая ум на глобальную работу. Но стоило им нырнуть в густую, грязно-серую массу облаков, самолет начинал трястись и подрагивать крыльями, все мысли исчезали и в душе всплывало чувство бессилия и боязнь высоты, свойственное земному существу.
Он летал десятки, может быть, сотни раз, но только здесь, на больничной койке по-настоящему ужаснулся: сколько раз его несло, как сорванный лист, над горными вершинами и пропастями, равнинами и морями, он возносился над матерью-землей, дрожал вместе с машиной, не имея собственных крыльев, — жалкая, хрупкая, мыслящая тростинка… И что нового может он сказать этого машинного полета грядущим поколениям, какие мысли может приписать Галилею и Ньютону, Икару и Антею? Что земля круглая и, видимо, вращается вокруг солнца и собственной оси, что она страшно тяжелая, хотя и плывет как шар в воздушном океане, что она манит и притягивает к себе, что ты и в самом деле теряешь силы, отрываясь от ее груди; что там, в поднебесье, солнце печет еще безжалостнее, угрожая в любой момент расплавить железную метлу, припаянную к рыбьему телу летательного аппарата…
Не верилось, что он часами беспомощно висел над планетой, над чужими землями, над своим отечеством, вместо того, чтобы пройти их пешком или проехать верхом, а на худой конец — на машине или на поезде. Ведь он рисковал просто так, по инерции века — лишь бы пришпорить время, а в сущности, самого себя, или же из любопытства взглянуть с заоблачной выси на планету-дом человека. Невероятно…
Он отчетливо слышал, как рычит и стонет приземляющаяся машина, как захлебывается, стремительно взмывая над вырастающими под ней холмами, смотрел в иллюминатор на ее напрягшееся брюхо, напружившиеся ноги, видел, как по стоящей поодаль горе пробегает тень пикирующего орла, готового кинуться на бетонную ленту и вместе с нею ухнуть в небытие.
Неожиданно входил Весо, на лацкане его пиджака светилась красная лампочка. Я пришел, чтобы привести в порядок твои мысли, заявлял он с порога, потому что ты опять сбился. Нягол не понимал, почему он сбился, и потому спрашивал: ты на Икара намекаешь? Какого Икара? — недоумевал Весо. На Икара, сына Дедала. Вот видишь, я прав, — заключал Весо. — Икар, дорогой мой, всего-навсего легенда, а мы с тобой живем в конце двадцатого столетия, в век сообщающихся сосудов. Все сообщается — человек и природа, пространство и время, движение и
