Анатолий Курчаткин - Солнце сияло
- Держитесь! - крикнул я на ходу, продолжая махать рукой.
Едва ли они поняли смысл, который я вложил в это восклицание. Но, продолжая свое движение вниз, я еще успел увидеть, как они, снова все трое, согласно закивали мне.
- И ты держись! - крикнул мне вдогонку Ульян.
Думаю, его пожелание имело отношение к причине, по которой я оказался у них, куда большее, чем мое.
Легко дать совет "держаться". Пойди исполни его.
Состояние, в котором я находился в те месяцы - после убийства Стаса, вероятно, и называется депрессией.
У меня еще не было в жизни смерти столь близко. Оказывается, два года казармы впаяли нас со Стасом друг в друга с такой силой, что я не отодрал его от себя и за те полтора года, что прошли с поры, когда он меня так подло подставил. Оказывается, я был не свободен от него в той же мере, что он от меня - разрисовывая мое имя в записной книжке всякими невнятными пометками и знаками. Он разрисовывал тогда; теперь, мысленно, разрисовывал его имя я. Только знак смерти, осеняющий его имя, имел не метафорический, а вполне физический смысл.
Между тем чисто внешне все в моей жизни в этот период обстояло благополучно. Леня Финько объявился в телефонной трубке с предложением о новом клипе, причем вполне профессиональной, даже имевшей некоторую известность группы, и всю осень и начало зимы я протусовался с компанией безбашенных молодцев, пивших без меры водку, а когда не пивших ее, без меры куривших травку, но умудрявшихся при этом и репетировать, и записываться, и давать концерты - чем они у меня, в отличие от Бочаргина, и вызывали симпатию. Чего, однако, я не мог сказать об их музыке. Наверное, потому я и скрыл от них свою музыкальную просвещенность, и они только удивлялись советам, которые я время от времени решался давать им. Правда, в конце концов мы рассорились. В те деньги, что они выделили для клипа, можно было уложиться, лишь делая его на коленке - почему Леня и отбросил клип мне, - но они еще и хотели, чтобы тот выглядел дорогим, как у Майкла Джексона. Так они все время приговаривали. Я думал, они шутят, и сам пошучивал по этому поводу, но когда подошла пора смотреть готовый клип, выяснилось, что они отнюдь не шутили. Тогда-то я, защищаясь, и выдал им свое мнение об их музыке. Чего, конечно, не следовало делать, нужно было удержаться. Ведь количество денег, которое они выделили для клипа, не имело никакого отношения к их музыке.
Впрочем, все это была нормальная рабочая шелуха, и вскоре после этого клипа Леня подкинул мне для съемок рекламный ролик. Ситуация была та же, что и с клипом: жалкие деньги и желание такой картинки, чтобы казалось, будто в нее вбуханы миллионы. Причем не рублей, а долларов. Тем не менее реклама была снята, принята заказчиком и пустилась в свой назойливый путь с экранов телевизоров к подсознанию потребителя. Кроме того, на ее съемках я впервые поработал с кинокамерой самостоятельно. Планировалось, что, как и раньше, оператором будет Николай, но это был 1995 год, Российская армия уже открыла в Чечне боевые действия, и Николая срочным порядком, объявив ему о том накануне моих съемок, командировали снимать усмирение мятежников. Найти ему замену не стоило ничего. Но я решил, это мне знак - пробуй сам! - и все вышло. Учиться плавать, когда тонешь, - вернее всего.
Нет, жизнь шла, неслась, летела - не останавливалась. Остановился я сам. Не знаю, как это объяснить. Возможно, я перестал осязать жизнь. Она стала для меня не горячей, не кислой, не острой. В ней не было соли, пряности - не было собственно жизни. Так, какое-то инфузористое существование белкового тела - употребляя определение классика всесильного и верного учения, которое я еще успел поизучать в средней школе и в армии на политзанятиях.
В этом инфузорном состоянии я и женился.
Я помню, как и с чего это все началось, с такой подробностью, что мог бы и сейчас, задним числом, прохронометрировать те события.
Чего я не помню - это что я делал на метро "Сухаревская", по какой причине оказался там. Я помню себя с того момента, когда стою на эскалаторе, совершающем свой бег вниз, уже середина пути, уже в конце туннеля ясно видна стеклянная будка дежурного, торчащая там поставленным на попа аквариумом. Женщина в красном шарфе, окликнувшая меня с эскалатора, идущего вверх, была мне незнакома. Но тем не менее окликнула она меня, не кого другого: наверное, не я один был на эскалаторе Александр, но смотрела она на меня. Наши взгляды пересеклись, и женщина, в красном шарфе поверх серой дубленки, крикнула:
- Подождите меня внизу! Я сейчас спущусь.
Я стоял около будки дежурного и копался в памяти. Нет, я не мог ее вспомнить. Но она окликнула меня по имени, значит, она меня знала.
Ее шарф я увидел, едва она там, наверху, ступила на эскалатор. Такой булавочный укол маяка во все обнимающей тьме ночного моря. Только не я двигался к нему, а он ко мне, увеличиваясь в размерах и по мере приближения делаясь все ярче и ослепительнее.
- Что с вами? Что-то случилось? У вас такое лицо... - сказал огонь маяка, соступив ко мне с эскалатора.
- А у вас такой шарф, - сказал я.
- Шарф? - Она автоматически взглянула себе на грудь, где шарф, выскользнув из-под другого конца, заброшенного за спину, стремил свой огонь вдоль борта дубленки далее вниз, чтобы догореть тяжелой витой бахромой уже едва не у колен. - А, шарф! А что шарф?
Я сбил ее с толку своим ответом. Подстрелил, как утку в полете.
- У вас не шарф, а маяк, - просветил я ее.
- Маяк? - снова переспросила она. И оправилась от замешательства. - При чем здесь мой шарф? Я спрашиваю, что у вас случилось?
Вот теперь, вслушавшись в ее исполненные сердечности и участия интонации, я ее узнал. И потом она признается мне, что, конечно, не выражение моего лица заставило ее окликнуть меня. Она, как выяснится, уже и раньше пыталась меня "окликнуть". Но только у нее не получилось. На ее просьбу по телефону дать мой новый номер детский голос на Арбате ответил, что я теперь живу без телефона и вообще неизвестно где. Если неизвестно где, то откуда известно, что без телефона, спросит она меня, пересказывая сюжет со своим звонком.
Что заставило ее разыскивать меня? Как я мог вызвать к себе интерес в том состоянии, в каком предстал перед ней при нашем знакомстве (если только мое злосчастное появление в ее венерологическом кабинете можно назвать знакомством)? Жалкое это зрелище - человек, вывороченный наружу всеми потрохами своей жизни. Потрохам положено скрываться во тьме брюшины; они не предназначены для всеобщего обозрения.
И вот, однако, она меня даже разыскивала - несмотря на все мои потроха. О чем, впрочем, когда мы стояли около аквариумной будки дежурного по эскалатору на метро "Сухаревская", я и не догадывался. Что, разумеется, не могло быть помехой бурному развитию романа, и дня через три я уже вовсю пасся на берегу, с которого мне посветил ее маяк. А еще через три месяца, ранним летом, она стала моей женой.
Ее звали необычным и благоуханным именем Флорентина. (Везет мне в жизни на встречи с необыкновенными именами.) Она была старше меня на восемь лет (чего два года назад, лечась у нее, я и не заметил - так она была очаровательна и прелестна, да еще с этой доброжелательной сердечностью в обращении), и я женился на ней - будто изголодавшийся младенец припал к материнской груди. Я женился на ней - как ребенок, оставленный один в запертой квартире, вдруг слышит корябанье ключа в замке, летит к двери и утыкается в тепло материнских ног словно в желанное тепло самого мира. Когда мы некоторое время спустя после официального заключения нашего брака ездили в Клинцы для представления моим родителям, мать, смятенно уединившись со мной, спросила, умудренно и проницательно глядя мне в глаза - как это она всегда умела: "Ты женился на ней, потому что она легла с тобой в постель, а со сверстницами не получалось, да?"
О, мать тогда здорово позабавила меня. "Нет, я ее полюбил", - сказал я матери.
Я ее действительно полюбил. Как полюбил бы любую другую, которая встретилась мне на пути в тот момент. Она спасла меня. Разве можно не полюбить своего спасителя? Она и в самом деле оказалась для меня маяком. Она указала мне путь из одиночества, куда загнала меня смерть Стаса. Нужно, чтобы кто-то вошел в этот вакуум, заполнил его собой.
Флорентина его и заполнила.
Хотя, стоит сказать сразу, она оказалась фруктом подиковенней, чем ее имя.
То, что я был ее четвертым официальным мужем, - это, в конце концов, не самое существенное. Вот почему она разыскивала меня, ответ, к которому я приду, - вот что важно. "Соблазнил девушку боевой булавой", - скажет она мне как-то - еще когда мы не были мужем и женой официально. С той скользящей, словно бы опровергающей серьезность произносимых слов усмешкой, с какой женщины признаются, как правило, в сокровенном. Поживши с нею, я вынужден буду заключить для себя, что она, вероятно, была достаточно искренна в этом признании. Дело в том, что в наследство от отца мне досталась одна физическая особенность: у меня короткая крайняя плоть, и я весь на виду - в любых обстоятельствах. Можно сказать, я обрезанный - но не хирургическим ножом, а самой природой. Получается, эта моя природная особенность и заставила ее разыскивать меня. Вопреки тому положению, в каком я предстал перед ней. Хотя, может быть, благодаря. У нее было несомненное пристрастие к гнильце. Ей непременно нужно было яблочко с червоточиной - как наверняка более вкусное.
