Анатолий Курчаткин - Солнце сияло
Да они уже и сами все поняли насчет меня. Они дали мне выкричаться, и тот, что оставил след своего ботинка на моей простыне, сказал, как бы внутренне потягиваясь:
- Ну ладно, чего там. Ну, посидел день да ночь. Опыт приобрел. Не помешает в нашей жизни.
Труп Стаса в Саратов мы повезли вместе с Ульяном. В поезде по дороге туда мы пили. Не знаю, как Ульян, а я в Саратове опять пил - чтобы не вязать лыка и не разговаривать со Стасовыми родителями. О впечатлении, какое произведу на них, я не думал. Теперь это для них не имело никакого значения - что за друзья были у их сына.
В поезде, несшем нас с Ульяном обратно в Москву, мы разговаривали. Так, как не говорили тысячу лет - с той поры, когда мы жили со Стасом у них с Ниной самые первые дни. Потом нам со Стасом стало не до душевных бесед.
- Ведь он же нам ничего не рассказывал! - облокотившись о столик и обхватив голову руками, говорил мне Ульян. - Ты-то хоть знаешь что? Вот тогда вы вместе были, а потом ты в больнице лежал с глазами, из-за чего?
- Из-за чего! На стрелку нас Федя возил!
Я рассказал Ульяну о том событии полуторагодовой давности, о котором и хотел бы забыть, но забыть которое не удавалось, а опасность повторного отслоения сетчатки разжигала память, как разжигает костер толика бензина, и Ульян, все время моего рассказа просидевший молча, когда я закончил, поднес мне к лицу кулак:
- Нельзя было об этом обо всем тогда рассказать?! Нельзя было никак, да?!
Кулак у него был не внушительный, из тех, о которых говорят "кувалда", а аккуратный, небольшой, безволосый, всем своим видом так и вопивший об интеллигентском происхождении своего хозяина, - не впечатляющий кулак.
- И что бы ты сделал? - спросил я. - Отвадил бы его от Феди? Радиомонтажником куда-нибудь устроил, по специальности пахать?
- Ну, по специальности, не по специальности... - Ульян сбился.
Он сам жил на одной ноге, - не уверен, есть ли такое выражение, но если нет, я бы пустил его в ход. Это когда жизненная площадка под тобой так мала, что, утвердившись на ней одной ногой, на вторую уже, как ни силься, не опереться. Их кооператив по выпуску корпусов телефонных аппаратов под хлынувшей на рынок лавиной телефонов из Юго-Восточной Азии благополучно сыграл в ящик, и теперь Ульян тоже занимался торговлей: фирма их называлась как-то очень громко, типа того что "Специнвестпроект", но на самом деле они просто продавали своим клиентам всякие картриджи для принтеров, чернила и запасные части. Тогда как раз начиналась первая волна компьютерной экспансии, и кто сумел получить право стать крупным поставщиком, сказочно обогатился. Ульян со товарищи в их число не попали. Они делали у этих крупных поставщиков мелкооптовые закупки, а сами уже занимались розницей. Разве что попутно подрабатывали еще таким же мелким ремонтом принтеров. Нина у него по-прежнему не могла устроиться на работу и, кажется, уже перестала рыпаться, смиренно приняв роль жены, безвылазно сидящей дома.
- Ничего бы ты не сделал, - подытожил я наше унылое препирательство, и Ульян не нашел больше аргументов возражать мне.
Когда утром в Москве мы сошли на перрон Павелецкого вокзала, мы с ним чувствовали себя такими сросшимися за эту поездку - будто сиамские близнецы
- Поехали к нам, - позвал меня Ульян. - Нину увидишь, Леку. Сколько уже не виделись!
Я не согласился. Я возликовал от радости.
И как мила, как уютна показалась мне замызганная, изношенная временем до ямин в ступенях крутая лестница, что вела к ним на второй этаж.
- Ты теперь снова можешь к нам приходить, - сказала Нина, когда первые мгновения встречи миновали и я пошел по коридору вдоль комнат, заглядывая в них и обновляя зрением память об их облике.
Комната Стаса сияла верноподданнической готовностью встретить его и объять уютом обжитых стен. Висели на вбитых в стену гвоздях два пиджака, воздетых на плечики, подсматривали за миром друг из-под друга рубашки, ярко цвели, обвившись вокруг плечиковых вый, плоские анаконды галстуков и выглядывали из-под подолов рубашек обшлага брюк. В изголовье наспех застеленной пледом кровати стоял на полу, блестя шпагой вытянутой антенны, двухкассетник "Panasonic", высилась рядом кособокая стопка книг, торчали с венского стула возле окна гофрированные шланги скомканных синих джинсов.
- Может быть, тебе подойдет что-то из его одежды? - спросила Нина у меня из-за плеча. - Возьми. Все равно отдавать в церковь. А так памятью будет.
- Почему дядь Саня должен брать одежду дяди Стасика? - громко подала голос Лека. - А что будет носить дядя Стасик, когда вернется?
Она всюду ходила за нами, и весь вид ее откровенно свидетельствовал, что прямой смысл произносимых слов не удовлетворяет ее ни в малой мере и она пытается проникнуть в тот, тайный, который мы от нее скрывали.
- Дядя Стасик, моя милая, уже не будет носить эту одежду, - сказала Нина, взглядывая на дочь с выражением бесконечной правдивости. - Он слишком далеко уехал. Он навсегда уехал. Он не вернется.
- Но это его вещи, - настойчиво проговорила Лека. - Нехорошо пользоваться не своими вещами.
Похоже, она или отвыкла от меня, воспринимая теперь как чужого, или была так сердита за мое исчезновение на полтора года. Когда мы с Ульяном переступили порог, она не бросилась ко мне, как прежде, не повисла на шее, а даже отпрянула в сторону - только я шагнул к ней, чтоб поздороваться, и спрятала руки за спину, глядя на меня с настороженной строгостью. У нее был такой взгляд - меня въяве пробило током.
- Вещи не должны пропадать бесцельно, - ответила Леке Нина с нравоучительностью. - Вещи должны служить людям.
- Я не хочу, чтобы дядь Сань носил вещи дяди Стасика, - сказала Лека, пробираясь между нашими ногами в комнату. - Возьми магнитофон, дядь Сань. Магнитофон не надо надевать на себя.
Она прошла к изголовью кровати, присела перед магнитофоном, палец ее ткнулся в кнопку пуска, та щелкнула, мотор потянул ленту, и умирающий от СПИДа Меркьюри хрипло вывел свое страшное и гениальное "Show must go on!..".
Мы с Ниной переглянулись и, не сговариваясь, отпятились от порога Стасовой комнаты, так и не переступив его.
За столом в их кухне-столовой мы просидели немерено сколько времени. После застолья естественным ходом вещей мое пребывание здесь должно было завершиться прощанием, но я все оттягивал этот миг: пока я был с Ульяном, Ниной и Лекой, я словно бы еще не до конца расстался со Стасом, он словно бы продолжал жить, хотя я собственной рукой бросил горсть суглинка ему на гроб.
Трапеза, как известно, смягчает самые жестокие сердца, умилостивила она и Леку. Наследница древних эллинов обратилась ко мне раз, обратилась другой, ответила на мой вопрос, ответила еще на один, и я понял, что ее расположение возвращено мне.
- Хочешь послушать, как я играю? - спросила она.
- Ты? Играешь? - удивился я.
- Да, я уже во втором классе Гнесинской школы, - сказала она с кроткой смиренностью, из-под которой так и рвануло неусмиренной гордыней.
- И ты тому виной! - наставил на меня указательный палец Ульян.
Теперь я уже не стал выражать своего удивления. Конечно, мое предложение отдать Леку в консерваторию было не более чем зубоскальством, но кто же не знает, что самые серьезные последствия произрастают из шуток.
- С потерей целого года. Заново пришлось пойти в первый класс, - не без укоризны в мой адрес добавила Нина.
Этюды Черни, "Бабушкин вальс" и вальс Грибоедова, адаптированный Чайковский и Моцарт, а под занавес "К Элизе" Бетховена - я получил полную порцию тех опусов, что положено отыграть ученику первого класса специализированной музыкальной школы.
Странное, однако, дело: Лека примирила меня с неизбежностью моего ухода из их дома. Она самоупоенно демонстрировала мне на вывезенном из побежденной Германии "Бехштейне" свои достижения, Нина с Ульяном пылали в родительском чувстве гордости за нее, и я ощутил: жизнь идет, жизнь не кончается, и ничья смерть не может остановить ее для живых.
- Не пропадай, - обнимая меня и похлопывая по спине, сказал Ульян.
С межмаршевой площадки, по-тюремному освещенной из-под потолка перекошенным запыленным окном, я обернулся к ним и помахал рукой.
Они, все трое, тотчас ответно вскинули руки и тоже замахали мне.
И тут, в этот миг, я ощутил их Атлантидой, обреченной на затопление взбесившейся водной стихией. Они уже остались единственными жильцами во всем подъезде. Внизу, в квартире под ними, была фирма, фирма была над ними, у них обрезали газ, потому что газовая труба чем-то мешала фирмам, и сколько они ни требовали справедливости по ДЭЗам и управам, никто им трубу не восстановил. Им пришлось покупать электроплиту, но дом их числился газифицированным, и они платили за свет по двойным расценкам. Взбесившаяся водная стихия перекатывала свои валы по всему пространству их Атлантиды, и что могло помешать этим валам поглотить ее безвозвратно?
