Елена Ткач - Самодурка
Она спустила ноги с кровати, наклонилась, чтобы придвинуть тапочки, и комната поплыла. Надя снова легла, часто-часто моргая, — пыталась прогнать мельтешащие черные точки, роившиеся в глазах. Вроде прошло. Она медленно поднялась, вышла на лестницу и, осторожно ступая по крутым ступенькам… не спустилась, нет, — вплыла в комнату. В каминную, которая с первого взгляда, — впрочем, как и все в этом доме, — полюбилась ей.
Она ощущала себя как будто плавущей в вязком и жидком мареве, все движения были какими-то неуверенными и давались с трудом. А душу наполнил теплый пьянящий туман.
Камин жарко пылал. Дрова, принесенные с улицы, плавились пенящимися водяными потоками и трещали скорым, дробным, каким-то пофыркивающим треском.
Было уже очень поздно — час или два ночи. И ночь, царившая над землей, стояла стеной, заслоняя, отгораживая Надю от минувшего дня — самого долгого, страшного и самого важного дня в её жизни. А квартира Георгия на Юго-Западной, из которой утром шагнула она в этот день, и куда нежданно-негаданно возвратилась, словно бы поместила её бытие в сторожевые рамки квадрата.
На столе, придвинутом поближе к камину, все было накрыто к жину. Откуда-то появилась свежая скатерть в бело-голубую клетку, по краю обшитая кружевной прошвой. В вазе — еловая ветка с шишками, на столе — латунная пепельница в виде лягушки с раззявленным ртом. В фарфоровой мисочке с синей каемкой — горка нарезанных кружочками помидоров в сметане. Сыр, ветчина. Отварная картошка на блюде. Сверху томился оплывающий кусок масла, растекавшийся ручейками по желтоватым, кое-где рассыпавшимся клубням. На деревянной доске — свежий мокрый пучок зеленого лука.
Ларион вслед за Надей подобрался к столу и, весь напрягшись, обнюхивал это съестное богатство.
«Где он лук-то достал? На рынке?» — почему-то именно эта мысль первой пришла ей в голову. Она растерялась. Такая забота была для неё чем-то давно позабытым и утерянным в кромешной мгле отлетевших дней.
Подошла к столу, тронула послушно хрустнувший под пальцами стебель лука… и словно потайную кнопку нажала — на глаза навернулиссь слезы. Ей не верилось! Не верилось до сих пор, что все кончилось… Оттаивать оказалось делом нелегким.
Дверь в кухонку была приоткрыта и оттуда доносилось шипенье, пыхтенье какой-то снеди на сковородке. Федор возился там, напевая песенку.
Так здрвствуй, постаревшая любовь моя! Смотрикак падает снежок…На листья клена, на берег Дона, натвой заплаканныйплаток.
— Так, так… и так! — комментировал он свои действия, — судя по всему, выуживая приготовленную еду со сковородки и не замечая, что Надя сошла вниз.
— Вот сейчас мы тебя подкрепим, ангел мой!
… И чуть не столкнулся нос к носу с Надеждой, подошедшей к двери на кухню. В одной руке у него была бутылка красного вина, в другой — тарелка с дымящейся курицей. И Георгий застыл на пороге, встретив взгляд её изумленных расширенных глаз.
… И секунды молчали, подчинившись велению паузы, и золотистые искорки Надиных глаз сверкали, окунувшись в его звездную синеву, — их взгляды слились.
— Ты… — запнулась она, испугавшись, не веря — не смея поверить, что в судьбе её свершается поворот.
— Все хорошо, все в порядке. Ты сядь! — он чуть не бегом поспешил к столу, чтобы поставить бутылку и курицу, а, разделавшись с этим, вернулся к Наде и бережно обнял её за плечи.
— Ты отдыхай, родная. Все уже позади. Все! Только ты сейчас об этом не думай, не вспоминай…
Так, приобняв её и поддерживая, и повел к столу. Усадил. Умчался на кухню, принес два бокала и зеленые вышитые салфетки. Разлил вино по бокалам и поднял свой.
— Вот ты и свободна. За твой исход в Египет! Ты успела, ты все смогла… вот и земля обетованная! — и легонько притронулся к её бокалу своим, отозвавшимся слабым, точно испуганным звоном.
— В землю обетованную с таким-то лицом… — Надя рукой прикрывала заплывший глаз.
— Ничего — это пейзаж после битвы! Ты выиграла её, свою битву. Притом, дважды — второй раз, когда мне все рассказала. Там, у меня, на Юго-Западной…
— Я тут не при чем. Ты понимаешь, что произошло чудо? Он… он уснул. Я молилась. И он уснул.
— И все-таки это твоя победа. Чудо-то даровали тебе… И знаешь, это ещё цветочки! Разве такие битвы у нас впереди? Увидишь! Только, надеюсь, они уж будут без рукопашной… Победителей всегда ожидают новые битвы.
— У… нас? — переспросила Надя, глядя себе в тарелку.
— У нас. У двух половинок: у тебя и у меня. Только об этом — потом, ты сейчас ешь и спи. Ешь и спи! Поправляйся. А на лицо внимания не обращай, дело пары недель…
Из кухонки в комнату явился Горыныч, топая своими крепкими толстыми лапами в белых чулочках.
— Ага, те же — и Змей! — рассмеялся Георгий, понялся, поднял щенка на руки и подошел к Наде.
— Почеши нас, хозяйка! Мы только что с большим аппетитом поели и теперь хотим чуточку нежности!
— Ой, какие же мы хорошие…
И она с удовольствием исполнила поручение. Собака лизнула её в нос, Георгий остался этим событием весьма удовлетворен и заявил, что вассалу кавказской национальности на сегодня довольно милостей владетельной синьоры и теперь ему пора удалиться. С тем и отнес Горыныча в кухонку, где соорудил ему временную подстилку. Горыныч не возражал и сразу же уснул, а они приступили к трапезе.
9
Георгий курил, сидя в кресле, придвинутом почти вплотную к камину, и глядя в огонь. Надя по его настоянию полулежала на соседнем диване, высоко приподнятая на расшитых подушках, и старательно прикрывала платком донимавшее её своим безобразием больное лицо.
— Хочешь, я расскажу тебе одну легенду? — вполголоса спросил Грома. Стари-и-и-инную! А?
— Ужасно хочу! Рассказывай… — Надя расслабленно улыбалась в легкой полудреме, сытая и отогретая впервые за эти долгие зимние дни.
— Ну, слушай. Это легенда старой Германии. Легенда о розе. Когда умер Карл Великий, его сын, Людовик Благочестивый, велел возвести церковь в городе Эльзе — в Саксонии — и приказал считать её самой главной на своей земле. И вот однажды… зимой… может быть, как раз в это время… — Грома помедлил и улыбнулся, — Людовик потерял на охоте свой нательный крест. Это был особенный крестик — в нем хранилась частица святых мощей… наверное, очень почитаемого в те времена святого. А может, и самого Христа, — мы не знаем… И, как ты понимаешь, этот крест был ему очень дорог. И вот он велел его всем искать и сам пустился на поиски… и, наконец, один из слуг разыскал. И как ты думаешь, где? Ни за что не догадаешься! Он нашел его на цветущем кусте роз! Представляешь, посреди зимы, в диком лесу цветет розовый куст, а на нем висит этот крестик! Я думаю, у слуги этого крыша поехала! Ну вот.
Грома встал и зашагал по комнате, заметно волнуясь.
— Ой, пожалуйста, дальше! Что было дальше? — Надя приподнялась на диванчике и забыла про свой платок…
— Дальше было вот что, — он продолжал с нескрываемым, прямо-таки несказанным удовольствием. — Этот слуга, конечно, захотел снять крест с куста, но куст не отдал. Зацепил ветвями, шипами — не пустил, понимаешь? И слуга вернулся к Людовику, потрясенный невиданным чудом. И Людовик, узнав обо всем, сам отправился в лес и, добравшись до места, увидал чудесный розовый куст, а в глубоком снегу… четко отпечатанный план. Знаешь, такой глубоко прорисованный на снегу рисунок, который намечал точный план. План собора! И вершина собора на плане была как бы увенчана цветущим розовым кустом. Крестик так и висел на нем и сразу оказался в руках у владельца, едва тот к нему прикоснулся…
Вернувшись в замок, Людовик тотчас же приказал построить на этом месте собор — точно по плану, чудесным образом указанному ему свыше… и непременно сохранить тот розовый куст!
Собор был построен и стал он главным собором Саксонии. И с течением долгих лет куст превратился в настоящее дерево — древо роз, которое цвело, что ни год, из века в век. Вплоть до нашего! Вокруг собора вырос город теперь он называется Гильдесгейм. И кто знает, может быть, нам удастся там побывать и поглядеть, живы ли те легендарные розы…
— Живы! Конечно! Я в этом не сомневаюсь… — Надя сияла! Озорной азарт юности светился в глазах — она, наконец, позабыла про свое обезображенное лицо.
— Знаешь… — Георгий подошел к ней и, взяв её руку в свои, постоял так с минуту, задумавшись. — Символика розы очень загадочна. Но в этой легенде она знаменует начало строительства. И не чего-нибудь, а собора образа сокровенного горнего мира… А знаешь, в чем ключ к этому? Что самое загадочное на свете?
Георгий теперь не смотрел на неё — он подошел к окну и вглядывался в ночную темень, освещенную отблесками живого огня.
— Ой, гляди-ка, какие звезды! — и, быстро обернувшись к притихшей Наде, сказал. — Ведь это же прописная истина… Душа! Вот самая большая загадка. И я думаю вот что… — он вернулся к огню и сел, повернув свое кресло к Наде. — Я думаю, что по большей части все мы банальны. А тайна… она только в том из нас, в ком преображается роза. Знак божественного присутствия. А преображение — это работа. Долгая, нудная… Работа сознания — того аппарата, которым мы почти не умеем пользоваться. Этот приемник работает у нас на самых низких частотах, но есть пути к расширению диапазона. Да, я думаю так… Его можно расширить. И самый доступный путь, по-земному простой и грубый, — это страдание. Это наше, это как-то очень по-русски! Когда жизнь с тебя сдирает кожу, когда она выламывается из суставов и её нитевидный пульс истончается на шкале индикатора, ты обретаешь мужество взглянуть на себя, словно со стороны… а потом направить в нужное русло поток этих судорожных эмоций — тот хаос, который зовется «я». Цель одна — перекреститься, пасть на колени и завыть от чувства вины перед Отцом Небесным. И когда в самой сердцевине своего обожаемого, нежно любимого «я» ты почувствуешь зверя… вот тогда и произойдет твое сознательное рождение. И тогда ты впервые поднимешь голову и открыто, радостно взглянешь на Небеса! И двинешься вверх по лестнице туда, где дышит завеса, и силы души твоей станут расти, в ней окрепнет дух, неподвластный земному хаосу. Дух, который символизирует роза! А легенда… Конечно, в жизни трудно разглядеть чудеса. Но подобное и сейчас повсюду случается…
