Елена Ткач - Самодурка
И на следующий день едва рассвело и золотистый ласковый свет лег на побеленные снегом крыши поселка, Надя, которая не спала всю ночь, быстро оделась и растворила дверь утру. Она вдохнула морозный воздух и пошла, а потом побежала — в жизнь, в свет. И когда за околицей дачного поселка она остановилась, чтоб отдышаться, то почувствовала вдруг, — физически ясно, что беременность её была мнимой. Что её не было и нет. И все хорошо… И если будет у неё ребенок, то не от Володи, нет! Но это уж — как Бог даст…
А былая её убежденность, задержка — это был только страх, обретший материальность, подчинивший себе даже женский ритм её естества, ставший плотью её психики, её физических ощущений, продиктованных исступленным сознанием… Это морок и тьма проросли в её плоти, подмяли её под себя. Но то была только иллюзия…
Надя сняла шапку, тряхнула головой, порыв ветра швырнул на разгоряченное лицо разметавшиеся волосы… и словно бы освобождаясь из незримого плена, все ускоряя шаг, она повернула назад, к дому.
* * *В конце января Надя вернулась в Москву. В театре ей, как ни странно, многие искренне радовались — оказалось, её отсутствие было заметно. Это здорово приободрило. И с какой-то новой для себя методичностью и выровненностью усилий она начала приводить в порядок свой физический аппарат — стала приходить в форму.
Репетиции «Сестры Беатрисы» шли полным ходом. Педагогом-репетитором состава солистов назначена была Меньшова. Главную роль во втором составе репетировала Надя Орлова. Однако, в день премьеры, назначенном на начало апреля, партию Беатрисы по-прежнему должна была танцевать Надежда Санковская. И права её на первенство теперь никто не оспаривал… Она должна справиться. Должна! Очень многие верили в это. Потому что у Надежды Санковской словно выросли крылья — так несказанно она переменилась.
И Надя каждый день поднималась на лифте на верхнюю сцену. И сходила с пьедестала в образе Девы. И вырастала сама над собой — легко, на удивленье легко после такого-то перерыва ощущая всю естественность и органику танцевального языка, на котором ей довелось говорить…
В конце февраля, когда репетиции были перенесены на основную сцену, Надя заметила в зале Федорову. Та сидела в сторонке, стараясь казаться незамеченной.
«Прямо как я недавно на злополучном прогоне „Баядерки“… — подумала Надя. — Только это было, кажется, так давно… как будто бы в прошлой жизни.»
Выйдя на пенсию, Федорова продолжала бывать в театре. Она не могла без него существовать, как, впрочем, и он без нее. И вот, наконец, по театру разнеслась весть: Анна Сергеевна Федорова назначена на должность педагога-репетитора согласно штатному расписанию! Теперь можно было дышать… Приближалась весна.
И вот как-то вечером после одной из изнурительных репетиций, когда Надя сидела у рампы без сил, Федорова поднялась из зала на сцену и подошла к Наде. И нарушила свой негласный обет молчания.
— Неплохо, Надя, совсем неплохо! Рано ещё поздравлять — сыровато, но… вижу, вы справитесь.
Надя от смущения стала пунцовой и не нашла слов в ответ — только мялась на месте, кутаясь в свой халат.
— Знаете… — Федорова испытующе взглянула на нее. — Я бы вот здесь, в самом конце вариации сделала вот так…
И она, бросив сумочку, стала показывать. Надя кивала, стараясь сдержать волнение, — ЕЕ, Анна признала ее! Федорова встала в финальную позу, словно точку поставила, и обернулась к Наде.
— Конечно, вы вольны делать по-своему…
— Анна Сергеевна! — задыхаясь, Надя перебила её — от собственной дерзости у неё перехватило дыхание. — А вы… вы не согласились бы репетировать эту роль… со мной?
— Ну… не знаю. Что скажет господин Харер — это его балет.
— Он согласится. Я уверена… Да, он почтет за честь, что вы будете работать вместе с ним! А я… я буду просто счастлива!
Федорова улыбнулась. Кивнула. И, подхватив свою сумочку, скрылась в кулисах.
А на следующий день приказом по театру было объявлено, что Анна Сергеевна Федорова готовит с Санковской партию Беатрисы.
Надя ног под собой не чуяла! Жизнь танцевала… И только три человека не вписывались в круг ликования, который будто высвечивался подле нее… её муж, Георгий и Петер Харер.
Володька дома не появлялся. Или являлся тогда, когда заведомо знал, что она в театре. Он, по-видимому, понимал, что той Нади, с которой он прожил пять лет, больше не существует. Ее нет. И она к нему никогда не вернется. Потому что та Надя, которую он увидал, когда она переступила порог своего дома, вернувшись из загородного пристанища, — это была не его жена. Это была другая женщина. Лучше ли, хуже… он не знал. Но знал одно ему не сладить с ней. При ней ему не с руки будет окидывать мир презрительно прищуренным оком, сознавая ощущение своего явного над ним превосходства… Сила в ней появилась какая-то, которой он раньше не видел, не замечал… А он был мал. Он был жалок. И как получилось так, что теперь, — только взглянув на нее, — он почувствовал себя вдруг дешевкой… нет, на этот вопрос Володя ответа не знал. И знать не хотел! Он думал, что после той жуткой ночи… они сумеют все как-то наладить. Что он эту ночь ей простит, и за это она всегда — всю жизнь будет ему благодарна. Что притулится возле него — такая маленькая, жалкая, сломленная… а он будет её опекать. И иногда напоминать ей о своем снисходительном великодушии. Что будет её в кулаке держать! Но… почему-то ей удалось вывернуться. Вырваться из его благородного кулака. На него глядела не сломленная — на него смотрела свободная женщина. Духом свободная. Которая умела летать. А с такой… нет уж, увольте — себе дороже! Нет, с такой ему жить не с руки. Он уйдет. И так будет удобнее. Он ведь всегда хотел, чтобы жилось удобней… Так он и станет жить. И в жизни у него будет полный порядок. И он будет счастлив, да! Потому что, таких, как он, поискать! А эта… С нею не жить, а мучаться. И она его изведет вконец. А ему нужна нормальная классная баба. Чтоб была без этой чертовой утонченности, которая на хрен никому не нужна, без этой дурацкой зауми… И он найдет такую — уже нашел. Милка… да, он влюблен в нее. Влюблен без памяти! И, приняв это мудрое решение, Володя не без душевной муки, — да, что там! — с кровью принялся выдирать корни из берегов своего былого величия — из дома, который мог бы стать для него всем… но стал лишь местом, породившим в нем желчь, горечь и злобу. Потому что попытки взять высоту с налету, рывком и нахрапом, как правило, кончаются неудачей. А ставка в игре проста: стать собой. И неудачи своей он своей бывшей жене никогда не простит… никогда… потому что он оказался из тех, в чьих ошибках всегда виноваты другие.
А Петер… Надя все больше замечала в нем какую-то сковывающую жесткость, словно он по внезапной прихоти надел женский корсет, и эта давящая, мнущая ребра сила изменила в нем все — даже походку, голос…
Она чувствовала, что эта перемена каким-то образом связана с ней, с её внезапным двухнедельным отсутствием, когда он не знал ни где она, ни что с ней…
На репетициях он был внимателен как и прежде. Но во время случайных встреч в коридоре, в буфете или за кулисами после вечерних спектаклей… Петер отводил взгляд, стараясь сделать вид, что её не заметил.
Ей было жаль, что так получилось… Жаль, что ту ночь, которую они провели, — случайную ночь, — он принял так близко к сердцу. Но поделать с собой ничего не могла — её душой, сердцем, рассудком, — всем её существом владел тот, кто напевал «Ростовское танго» под кровом притихшего дома среди запорошенных елей… Тот, который подарил ей легенду о розе и жизнь… живую, новую… Жизнь, в которой затеплился свет.
Но его, — Георгия, Громы, — нигде не было. Она слышала — то ли он заболел, то ли уехал. О нем не говорили в театре — никого он особо не интересовал. И Надя ждала — терпеливо, с верой, надеждой… ждала, что он появится, наконец. И что у их легенды будет — и есть — основание в жизни земной…
* * *Накануне премьеры после дневной репетиции в дверь Надиной гримуборной постучали. Теперь у неё была своя собственная гримуборная — положенная ей по рангу премьерши… В углу перед иконой Божьей Матери теплилась рубиновая лампадка. От неё слегка колыхалась тень на стене.
После душа полуиспеченная премьерша была ещё полуодета. Быстро накинув халат, она наскоро причесала растрепавшиеся волосы, откинулась в кресле и пригласила войти… В дверях стоял Петер Харер.
Не глядя на Надю, Петер бухнул на пол портфель, извлек из него бутылку коньяка «Хеннеси», два апельсина, грейпфрут, пакетик арахиса… Лицо у него было осунувшееся, какое-то вымученное, можно сказать, на нем вовсе не было лица, — лишь маска, одеревеневшая маска боли… И резкие жесткие морщины у рта.
— Видишь, учусь делать по-русски. Рюмки у тебя есть? — все ещё не глядя на нее, хмуро обронил Петер.
