Алешковский Петр - Рыба. История одной миграции.
Я слушала ее сначала вынужденно, потом втянулась: дом жил такой интересной жизнью, что разворачивающаяся на моих глазах сага была почище “Санта-Барбары”. Но через месяц-другой, завоевав доверие Полины Петровны, я перестала ходить к ней по вечерам — появилась причина, да и истории ее мне прискучили, те же льнозаводские сплетни только с московским колоритом. Ножкиных обокрали на даче, но они богатые — им это что слону дробина, Бессонов, отставной летчик, допился до белой горячки, и жена сдала его в дурдом. Молодой Комарин заработал на своих картинах кучу денег в Голландии и купил отцу — народному художнику СССР — японский внедорожник. Папаша поехал на дачу в Абрамцево, не справился с управлением и улетел в кювет, теперь с множественными переломами лежит в Боткинской. Были в доме два кришнаита: один тихий — армянин Погосов, один буйный — еврей Горелик, гонявший мать по квартире с топором за каждую съеденную украдкой котлету; посадил несчастную старуху на вегетарианскую диету и заставлял перед сном читать непонятные молитвы на непонятном языке. Была одна лесбиянка из шоу-бизнеса: “Машина у ней дорогая, а все девчонки не старше двадцати, но добрая, всегда мне шоколадки дарит!” Были голубые, астматики, диабетики, ребенок-дебил, дедушка, ухающий по ночам филином, цирковой акробат — ночной радиолюбитель, презирающий Интернет и помешанный на азбуке Морзе, был цыган Сева из театра “Ромэн”, страдавший от собственных загулов герой-молодец. Глубокой ночью ему подвозили кокаин странного вида курьеры. Вечно его обкрадывали бляди, которых Сева то нещадно бил, то осыпал цветами, как и Петровну, которой всегда подносил розы, полученные после выступлений. К Севе по причине дебошей часто наведывалась милиция, но он всегда откупался, и не раз менты едва уползали из цыганской квартиры — щедрый на водку, он всех поил до полусмерти. Были тут и интеллигенты, тихие, едва сводящие концы с концами, были и такие, что никак не могли свыкнуться со сменой строя, бывшие профессора, заслуженные артисты и народные художники, которым перестали заказывать картины о пионерах-героях — они громко вздыхали перед лифтом, жаловались Петровне на жизнь, и она заговорщицки подмигивала им, как бы намекая: терпение, все еще возможно, эти демократы сами себя же и потопят в собственном говне. Такое панибратство и нарочитая грубость были приятны осколкам прошлого, они чувствовали единение с народом, гордо поднимали подбородок и шагали в лифт, как Гагарин в ракету. Ей было принято плакаться в жилетку, у нее спрашивали: чем кормить заболевшую собаку, как вести себя с дочерью, сделавшей аборт от горячо любящего ее мужа. Были в доме и иностранцы — они снимали квартиры от месяца до года. В основном вежливо улыбающиеся американские студенты, индусы-бизнесмены — их белоснежные чалмы почему-то приводили Петровну в священный трепет. Однажды появился и пропал настоящий швед, чья трубка источала божественный аромат. Петровна уверяла, что чувствует иногда перед сном запах его табака спустя три месяца после его отъезда. Была японская виолончелистка, пятый год учившаяся в консерватории и умудрившаяся затопить в три часа ночи сумасшедшую дизайнершу Тамару — та грозила судом, но удовлетворилась двумя тысячами долларов, хотя ремонт дороже пятисот не стоил. Японка заснула в ванне, где, медитируя, пыталась избавиться от преследующих ее звуков струнного концерта Шостаковича. Петровна коллекционировала новости, сортировала их, выстраивала по ранжиру и подавала собеседнику в зависимости от степени доверия: кому посвежей и посоленей, а кому — залежалый товар. Одна от нее вышла реальная польза — она предложила мне мыть лестничные клетки.
— Не барынька, вечерком помоешь час-другой, а три с половиной тысячи в кармане. Раньше я сама мыла — теперь уже не по силам.
Я, не раздумывая, согласилась.
Вечерами выходила с ведром, тряпками и шваброй, мыла лестничные пролеты, площадки перед лифтами, сильно не надрывалась. Публика в доме жила воспитанная, главное было — раз прибраться как следует, а дальше только поддерживать чистоту. Жильцы ко мне привыкли, здоровались первыми, несколько раз просили убраться в квартирах после празднеств. Пятьсот-шестьсот рублей — неплохая прибавка, редкий месяц я не откладывала к законным пяти сотням еще сотню — полторы долларов. Со сном, понятно, у меня не было проблем, засыпала я быстро. Марк Григорьевич купил нам “радионяню” — передатчик. Он, всегда включенный, стоял рядом с бабушкиной кроватью. Сплю я чутко, если что не так, вскакивала и бежала к своей подопечной.
Все бы так и продолжалось, и я прожила бы с бабушкой, сколько отпущено, но случилось то, чего я никак не ожидала.
5
В конце нашего коридора была дверь в квартиру 84. Необычная, заявляющая о своем владельце: дерматин порван, клочьями висит вата, стеклянный номер разбит, цифра перевернута вверх ногами и держится на одном шурупе. Замок здесь меняли неоднократно, от старых запоров остались дыры, залитые наспех монтажной пеной — оранжевые блямбы в темном коридоре привлекали внимание издалека, как фонарики в туннеле. Ручки не было и в помине, открывали дверь за оторванную обшивку. Все говорило о том, что в квартире живут алкоголики. Каково же было мое удивление, когда, моя вечером полы, я столкнулась с девчонкой — ярко рыжей, стройной и высокой, в модных красных кедах, джинсах, подчеркивающих ее спортивные ноги, в ослепительно белой блузке, с кожаной сумкой через плечо. Девушка вышла из лифта, весело со мной поздоровалась и легкой бесшумной походкой направилась в конец коридора к злосчастной квартире.
Я не удержалась и подглядела — она достала ключи, целую связку, открыла дверь и крикнула с порога: “Тошка”. Затем дверь закрылась. Девчонка явно тут жила.
В другой день я заметила ее на улице — она вылезала из маленького красного “Фольксвагена”, рядом с ней сидел парень, его можно было бы назвать симпатичным — худой, стройный, в грязной майке, грязных жеваных джинсах и странной, не по сезону, меховой шапке с козырьком, надвинутой на глаза и плотно закрывающей уши. Я еще подумала, что девочка ленится ему стирать и гладить. Парень был явно болен, то ли ребра сломаны, то ли живот не в порядке: он медленно вылез из машины, обхватил себя руками крест-накрест, поплелся за своей спортивной подругой. Шел он, скрючившись, поводя головой, словно кого-то опасался — из-под кепки меня обследовали два мутных глаза. Девушка подхватила спутника под локоть и, смеясь, принялась ему что-то рассказывать, но он не слушал — был сосредоточен на своей боли, явно мечтал поскорей добраться до кровати. Лет им обоим было по двадцать с небольшим. Девушка поздоровалась со мной, я ей улыбнулась.
В тот же день, вынося мусор на помойку, я обратила внимание на их окно — оно было расположено в метре над бетонным козырьком, защищающим черный вход в подъезд со двора. К козырьку примыкала водосточная труба. Из полуоткрытого окна свисала грязная простыня, на которой кто-то навязал узлов. Федя-дворник со своим молчаливым сыном подметал двор. Заметив, что я смотрю на странное окно, подошел ко мне.
— Там наркоманы живут, не знала?
— Откуда мне знать?
— У них вся жизнь — приключение, так, сынок?
Мальчишка молча кивнул головой и отвернулся.
Башкир покачал головой.
— Я своего вытащил, сюда привез, думал, столица, спрячемся, а каждый день шприцы подметаю. Гляди, мой дурак снова попадется. Как, сынок?
— Не попадусь, ты же знаешь, — выдавил сквозь зубы парень.
— Смотри, такой обезьяной станешь — никакой зоопарк не возьмет. — Федя горько хмыкнул. — Поняла, кто твои соседи?
— И девчонка тоже?
— Ой-ёй, ты бы видела какая она приехала, — помойка и та краше. Ни бельмеса не соображает: “Антон, где Антон?” — передразнил и добавил гордо: — Я ее за ручку к нему привел, а он ей с порога как вдарит в глаз, втянул внутрь и дверь захлопнул, спасибо не сказал. Потом его папаша ими занялся, более-менее в чувство привел, в больнице два месяца лежали, а тут, видишь — лестницу сплел и сбежал, опять под навязкой.
— Как?
— Колька, он опять под навязкой?
Но Колька яростно мел двор и сделал вид, что не расслышал.
— Тебе лучше не знать, а мы с женой через это прошли. Я своего в больницу не сдал, привез сюда, спрятал от армии, если упекут — там снова на иглу сядет, тогда каюк, папа-мама не помогут.
С того дня я стала по-другому смотреть на Федю и его сына. Да и он, выговорившись, стал ко мне относиться добрее, только мальчишка по-прежнему меня сторонился, как сторонился всего мира — угрюмый, неприветливый, исполнительный, как робот, для которого жизнь закончилась, так и не начавшись. Петровна, конечно, с удовольствием меня просветила: Антон Колчин жил на втором этаже года два — квартиру ему купил отец-фотограф.
— Ты его знаешь, строгий такой, как отставной военный, на девятом живет. Только Антон начинает бузить, папаша его быстро в укорот — и в больницу. Парень — конченый наркоман, а мать и носу не кажет, один раз ее видела: интеллигентная женщина, а прошла — не поздоровалась. Это когда Антона в последний раз увозили. Он ведь парень золотой, все рвался мне помогать, когда я этажи мыла, — ведро с водой поднесет, в квартиру пустит воды набрать, чтоб я в подвал не ходила, только губит себя, не знаю зачем.
