Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
Тося окутана зеленым бухарским халатом, на ее ногах - черные чулки. Самгин определил, что под халатом должна быть только рубашка и поэтому формы ее тела обрисованы так резко.
"Наверное - очень легко доступна, - решил он, присматриваясь к ее задумчиво нахмуренному лицу. - С распущенными волосами и лицо и вся она красивее. Напоминает какую-то картину. Портрет одалиски, рабыни... Что-то в этом роде".
- В рабочем классе скрыто огромное количество разнообразно талантливых людей, и все они погибают зря, - сухо и холодно говорил Юрин. - Вот, например...
Вошли две дамы: Орехова и среднего роста брюнетка, очень похожая на галку, - сходство с птицей увеличилось, когда она, мелкими шагами и подпрыгивая, подскочила к Тосе, наклонилась, целуя ее, промычала:
- М-мамочка, красавица моя.
Выпрямилась, точно от удара в грудь, и заговорила бойко, крикливо, с ужасом, явно неестественным и неумело сделанным:
- Юрин? Вы? Здесь? Почему? А - в Крым? Послушайте: это - самоубийство! Тося - как же это?
Тося, бесцеремонно вытирая платком оцелованное лицо, спустила черные ноги на пол и исчезла, сказав: - Знакомьтесь: Самгин - Плотникова, Марфа Николаевна. Пойду оденусь.
Орехова солидно поздоровалась с нею, сочувственно глядя на Самгина, потрясла его руку и стала помогать Юрину подняться из кресла. Он принял ее помощь молча и, высокий, сутулый, пошел к фисгармонии, костюм на нем был из толстого сукна, но и костюм не скрывал остроты его костлявых плеч, локтей, колен. Плотникова поспешно рассказывала Ореховой:
- Вырубова становится все более влиятельной при дворе, царица от нее без ума, и даже говорят, что между ними эдакие отношения...
Она определила отношения шопотом и, с ужасом воскликнув: - Подумайте! И это - царица! - продолжала: - А в то же время у Вырубовой - любовник, -какой-то простой сибирский мужик, богатырь, гигантского роста, она держит портрет его в евангелии... Нет, вы подумайте: в евангелии портрет любовника! Чорт знает что1
- Все это, друг мой, пустяки, а вот я могу сказать новость...
- Что такое, что?
- Потом скажу, когда придут Дроновы. Юрин начал играть на фисгармонии что-то торжественное и мрачное. Женщины, сидя рядом, замолчали. Орехова слушала, благосклонно покачивая головою, оттопырив губы, поглаживая колено. Плотникова, попудрив нос, с минуту посмотрев круглыми глазами птицы в спину музыканта, сказала тихонько:
- Это ему, наверное, вредно... Это ведь, кажется, церковное, да?
Явилась Тося в голубом сарафане, с толстой косой, перекинутой через плечо на грудь, с бусами на шее, - теперь она была похожа на фигуру с картины Маковского "Боярская свадьба".
- Хорошо играет? - спросила она Клима, он молча наклонил голову, фисгармония вообще не нравилась ему, а теперь почему-то особенно неприятно было видеть, как этот человек, обреченный близкой смерти, двигая руками и ногами, точно карабкаясь куда-то, извлекает из инструмента густые, угрюмые звуки.
- У него силы нет, - тихо говорила Тося. - А еще летом он у нас на даче замечательно играл, особенно на рояле.
- Вам очень идет сарафан,-сказал Самгин.
- Да, идет, - подтвердила Тося, кивнув головой, заплетая конец косы ловкими пальцами. - Я люблю сарафаны, они - удобные.
Она замолчала, и сквозь музыку Самгин услыхал тихий спор двух дам:
- Поверьте мне: Думбадзе был ранен бомбой!
- Нет. Это неверно.
- Да, да! Оторвало козырек фуражки... и...
- Никаких - и!
- Ваше имя - Татьяна? - спросил Самгин.
- Таисья, - очень тихо ответила женщина, взяв папиросу из его пальцев: - Но, когда меня зовут Тося, я кажусь сама себе моложе. Мне ведь уже двадцать пять.
Закурив, она продолжала так же тихо и глядя в затылок Юрина:
- Грозная какая музыка! Он всегда выбирает такую. Бетховена, Баха. Величественное и грозное. Он - удивительный. И-вот-болен, умирает.
Самгин взглянул в лицо ее, - брови ее сурово нахмурились, она закусила нижнюю губу, можно было подумать, что она сейчас заплачет. Самгин торопливо спросил: давно она знает Юрина?
Скучноватым полушепотом, искусно пуская в воздух кольца дыма, она сказала:
- Восемь лет. Он телеграфистом был, учился на скрипке играть. Хороший такой, ласковый, умный. Потом его арестовали, сидел в тюрьме девять месяцев, выслали в Архангельск. Я даже хотела ехать к нему, но он бежал, вскоре его снова арестовали в Нижнем, освободился уже в пятом году. В конце шестого опять арестовали. Весной освободили по болезни, отец хлопотал, Ваня - тоже. У него был брат слесарь, потом матрос, убит в Свеаборге. А отец был дорожным мастером, потом - подрядчиком по земляным работам, очень богатый, летом этим - умер. Женя даже хоронить его не пошел. Его вызвали сюда по делу о наследстве, но Женя говорит, что нарочно затягивают дело, ждут, чтоб он помер.
"Почему она так торопится рассказать о себе?" - подозрительно думал Самгин.
Слушать этот шопот под угрюмый вой фисгармонии было очень неприятно, Самгин чувствовал в этом соединении что-то близкое мрачному юмору и вздохнул облегченно, когда Юрин, перестав играть, выпрямил согнутую спину и сказал:
- Это - музыка Мейербера к трагедии Эсхила "Эвмениды". На сундуке играть ее - нельзя, да и забыл я что-то. А -чаю дадут?
- Идем, - сказала Тося, вставая.
Грузная, мужеподобная Орехова, в тяжелом шерстяном платье цвета ржавого железа, положив руку на плечо Плотниковой, стучала пальцем по какой-то косточке и говорила возмущенно:
- В "Кафе де Пари", во время ми-карем великий князь Борис Владимирович за ужином с кокотками сидел опутанный серпантином, и кокотки привязали к его уху пузырь, изображавший свинью. Вы - подумайте, дорогая моя, это представитель царствующей династии, а? Вот как они позорят Россию! Заметьте: это рассказывал Рейнбот, московский градоначальник.
-Ужас, ужас! - шипящими звуками отозвалась Плотникова. - Говорят, что Балетта, любовница великого князя Алексея, стоит нам дороже Цусимы!
- А - что вы думаете? И - стоит! Юрин, ведя Тосю под руку, объяснял ей:
- Эвмениды, они же эриннии, богини мщения, величавые, яростные богини. Вроде Марии Ивановны.
- Что, что? Вроде меня - кто? - откликнулась Орехова тревожно, как испуганная курица.
Из прихожей появился Ногайцев, вытирая бороду платком, ласковые глаза его лучисто сияли, за ним важно следовал длинноволосый человек, туго застегнутый в черный сюртук, плоскогрудый и неестественно прямой. Ногайцев тотчас же вытащил из кармана бумажник, взмахнул им и объявил:
- Чрезвычайно интересная новость!
- И у меня есть! - торопливо откликнулась Орехова.
- А - что у вас?
- Нет, сначала вы скажите.
Ногайцев, спрятав бумажник за спину, спросил:
- Почему я? Первое место - даме!
- Нет, нет! Не в этом случае!
Пока они спорили, человек в сюртуке, не сгибаясь, приподнял руку Тоси к лицу своему, молча и длительно поцеловал ее, затем согнул ноги прямым углом, сел рядом с Климом, подал ему маленькую ладонь, сказал вполголоса:
- Антон Краснов.
Самгин, пожимая его руку, удивился: он ожидал, что пальцы крепкие, но ощутил их мягкими, как бы лишенными костей.
Явился Дронов, пропустив вперед себя маленькую, кругленькую даму в пенснэ, с рыжеватыми кудряшками на голове, с красивеньким кукольным лицом. Дронов прислушался к спору, вынул из кармана записную книжку, зачем-то подмигнул Самгину и провозгласил:
- Внимание!
Затем он громко и нараспев, подражая дьякону, начал читать:
- "О, окаянный и презренный российский Иуда..."
- Вот, вот, - вскричал Ногайцев. - И у меня это! А - у вас? обратился он к Ореховой.
- Ну, да, - невесело сказала она, кивнув головой.
- Внимание! - повторил Дронов и начал снова:
- "...Иуда, удавивший в духе своем все святое, нравственно чистое и нравственно благородное, повесивший себя, как самоубийца лютый, на сухой ветке возгордившегося ума и развращенного таланта, нравственно сгнивший до мозга костей и своим возмутительным нравственно-религиозным злосмрадием заражающий всю жизненную атмосферу нашего интеллигентного общества! Анафема тебе, подлый, разбесившийся прелестник, ядом страстного и развращающего твоего таланта отравивший и приведший к вечной погибели многие и многие души несчастных и слабоумных соотечественников твоих".
Пока Дронов читал - Орехова и Ногайцев проверяли текст по своим запискам, а едва он кончил - Ногайцев быстро заговорил:
- Это - из речи епископа Гермогена о Толстом, - понимаете? Каково?
- Невежественно, - пожимая плечами, заявил Краснов:-Обратите внимание на сочетание слов-нравственно-религиозное злосмрадие? Подумайте, допустимо ли таковое словосочетание в карающем глаголе церкви?
Рыженькая дама, задорно встряхнув кудрями, спросила тоном готовности спорить долго и непримиримо:
- А - если ересь?
- Ежели ересь злосмрадна - как же она может быть наименована религиозно-нравственной? Сугубо невежественно.
Публика зашумела, усердно обнаруживая друг пред другом возмущение речью епископа, но Краснов постучал чайной ложкой по столу и, когда люди замолчали, кашлянул и начал:
