Сто провальных идей нашего лета - Екатерина Геннадьевна Боярских
— Я мягкий шарик!
Эх, бобёр-бобёр, это ты три года назад был мягкий шарик, а теперь ты сусел, такие дела. Да воду вылей из сапог. Из ушей тоже, пожалуйста, а то ты так громко булькаешь, тревожно становится.
Жабу не поделили. Идёт диковинный сусел, рыдает, ушами прядает, сам себя в разные стороны знаменует:
— А-а-а! Он меня жабу нести заставил!
— А ты её в лужу посади.
— Не-е, — упирается сусел, — не посажу.
— Тогда мне отдай.
— Не дам! А-а-а! Не трожь жабу, Волк, подерёмся! Не смотри даже в её сторону! А-а! Волки позорные, сначала жабу нести заставляют, потом жабу а-а-а-атбирают!
— Что ж, давай я тебе её в капюшон посажу.
Дальше идём, жаба в капюшоне едет, помелом следы заметает.
Дуб-Первопредок ать-ать в сапогах болотных, ыть в воду, хлюп, болотники ему в тазобедренность равнобедренно упираются. С мужским характером сапоги. Раз сапог, два сапог. Раз сусел, два сусел. Сусел-сусел, ай-лю-лю, — пошли суселы на голос, Первопредок их быстро хвать, одежду грязную с них фырр, вжик, чмяк, сунул в один сапог одно, в другой другое. Уверенно идут сапоги по широкой дороге — скачут, крякают, ухают на поворотах. Из одного торчат пытливые детские глаза, из другого — пытливые детские пятки.
Белые снеги идут, суселы в электричке едут. Глядь — мужчина живой. Опомнились суселы, объединились. Напрыгнули на мужчину с двух сторон, песни пели для него, по голове гладили, мурлыкали недолго, потом, правда, они нечаянно друг на друга сели, встали, упали, отжались, стали плакать и скакать, тут-то их Волк с Первопредком и растащили, улучив момент. Влекут суселов в их синхронные логовища, думают:
— Ну хоть вомбатов сегодня не было. Суслы, и то запарили как по-страшному. А с вомбатами мы бы всяко-разно не справились. Стареем...
Белое утро, в волшебном лесу третий снег. Волк прокладывает лыжню между кроватями, смотрит — какие-то ноги торчат ему поперёк.
— Здравствуйте, ноги, — говорит волк, серьёзен по утрам не по годам. — Здравствуйте, ноги, доброго здоровьица. И вас, уши, я тоже замечаю и приветствую.
— Привет, Волк, — отвечают ноги, но с дороги не уходят. А уши вертятся на заднем плане, подзуживают. Понял волк: придётся перейти на личности. Где-то так: — Эй вы, уши, прочь копыта!
Стали уши тянуть за копыта, тянут-потянут, вытянуть не могут. И понял волк: это неспроста.
— Ты! Ты мышь-копытная-шлагбаум-баум-баум! Копытных мышей не бывает — раз. Мышей-шлагбаумов не бывает — два. Копытных шлагбаумов — три. Тебя три раза не бывает, так что дай пройти!
— Всё не так, — отвечает мышь-копытная-шлагбаум-баум-баум. — Я не шлагбаум.
— А что ты мне тут дорогу загораживаешь?
— Это ты мне загораживаешь.
— Я? Тебе? А разве ты куда-нибудь идёшь? Сучить копытными ногами — так твоя деятельность называется. Я даже сесть на тебя могу нечаянно, ты живность неодушевлённая, я же зверюга близорукая. Если я на тебя сяду, что будет?
— Упаду, конечно.
— Это мысль. А ты можешь упасть прямо в тапки?
Копытная мышь-шлагбаум в тапки, однако, не упала. То есть упала, да не попала. Попробовала второй раз — и тут уж сказалась тренировка. Точно в тапки, ровненько, только лицом, а не парнокопытностью.
Так отечественной науке в очередной раз удалось доказать, что яблочко от тапочка недалеко падает, а волк проложил лыжню до самой кухни.
Однажды к волку в логовище пришло счастье румяное, и это был вомбат. Волк как раз размышлял о том, как легко упустить момент, когда вомбат становится годзиллой — зеброкрысов тоже из виду упускать не годится, но это всё так ничтожно в сравнении с двумя-тремя активными годзиллами... И тут вомбат пришёл — меньшее. В смысле, из годзиллы и вомбата вомбат — меньшее. И само невелико, размерчиком.
Вомбат-пришелец, пришед, сразу стал в коридоре через две табуретки кувыркаться. А у волка, как на грех, был ондатр заначен где-то под буфетом. Как ни старался волк скрыть свою порочную практику и прагматику, тактику и догматику, физику и лирику, синтагматику и парадигматику (волк, а волк, соловушка, заткнись уже, пожалуйста!), как ни старался, а вот оно, тут.
Вомбат ондатра сразу приметил, приветил, с грустью отметил, что ондатр отстал в развитии — посмотрите, крестиком вышивает! — быстро подтянул его до своего уровня, и стало у волка два вомбата. Вомбат и... вомбат. Чего стыдиться-то? Не я вомбатов вывел, так природа учредила. Порешила так она, природа, — порешила она волков, понимаешь. Вомбатов посредством. Не я их понаразвёл, — думает, — что же делать, будем породу улучшать.
Выстроил волк вомбатов, пересчитал, лекарством отпотчевал (положено так было). «Запевай!» — говорит. Они и грянули:
У нас в магазине, у нас на бензине
украли четыре слона.
Слоны не хотели, чтоб их воровали,
и так разразилась война.
Слоны своровали себе бегемота
и вместе пошли на таран,
они поместились на три самолёта
и стали лететь в океан.
Самолёты упали, но не утонули,
поплыли, как лотос-цветок.
По берегу встали слоны в карауле —
они совершили прыжок!
Тарам-парабам-марабам!
Тарах-парарах-барабах!
И стали опять через кубыретку табуркаться. Табунами бубырялись, табурялись бесчисленно. Понял волк, что если не он, то кто, и нанёс ответный удар. Посадил вомбатов в водоём, ополоснул и отлучился на минутку. Будто чуяло сердце-вещун, что вомбатам для злодейства нужна тишина и рабочая атмосфера, а мешать им — негоже. Или втуне. Или даже вотще. Как кур во щи.
Ну и всё, дальше всё просто было и естественно. На бульканье всякий пойдёт, интересно же, вот волк и пошёл. Как пошёл, так и распростёрся. Вомбаты знали, что делали, когда воды на пол наливали. Хорошо, костыль стоял за холодильником, волк себе им помог. Поднимается — в водоёме попа чья-то плавает. Волк не сразу сообразил, сначала за сердце схватился. Потом за голову. Потом за плавающую попу. Из воды её тащил-тащил — потом вспомнил! Это же не абы что, это часть вомбата. А вомбат есть что? Вомбат есть бывший бобёр и будущая годзилла! Это память генетическая. Ныряет оно. Ныряет, потому что умеет. Услышало, как волк костьми пораскинул, и занырнуло себе от справедливого гнева.
Только и сказал волк «ты, я чувствую, вомбат, не хочешь счастливой жизни, а хочешь
