Бог, которого не было. Белая книга - Алексей Р. Френкель
Я сидел в уже безнадежно не нашей квартире и смотрел рябь на экране. За окном была такая же рябь. Черно-белая рябь длиной в навсегда. Там, в навсегда, — очень холодно. Когда ты попадаешь в это навсегда — ты замерзаешь, съеживаешься, чтобы согреться, а когда это не помогает — а это не помогает, — ты деревенеешь. Одеревеневшие люди плачут черно-белой рябью. Вместе со мной в непонятно как сохранившемся на Ленинградке телефонном автомате плачет девочка с лицом Оливии Хасси — дзеффиреллевской Джульетты, — потом и она покрывается черно-белой рябью и превращается в бабушку. Бабушка не плачет, ее лицо, исцарапанное морщинами и губной помадой, улыбается сквозь рябь. Мы не боги, откуда нам знать про добро и зло? — говорит в телефон бабушка и вешает трубку. Рябь растворяется, навсегда — остается.
Хотя навсегда — слишком долгое слово. Мое навсегда закончится уже через четыре часа и тридцать семь минут. Даже меньше. Придет женщина-вахтер и вырубит свет.
В начале был Моцарт. Похмелье и Моцарт
На одном из пластов — тех, что я отдал Косте Парфенову, чтобы он достал болеутоляющее для бабушки, — была царапина. Том Уэйтс 76 года — Small Change, тот, где он впервые сменил гитару на фортепьяно. И фоно сразу набухалось. Но не я — как уверял Том. Врал наверняка. Хотя не суть. Царапина была как раз на этой вещи: The Piano Has Been Drinking (Not Me). «Мой галстук крепко спит, а ковру пора бы подстричься», — успевал пробурчать Уэйтс голосом ямщика, замерзающего в глухой степи, звукосниматель отбрасывало назад, и все начиналось сначала.
Так и меня отбрасывает к началу — когда все пошло наперекосяк. Десять лет назад я спал — крепко, как галстук Тома Уэйтса с поцарапанного Small Change. И вдруг почувствовал дрожь и скрежет. Дрожь была странная, болезненная, словно дрожал мир, но не так, как при землетрясении, а от озноба. Скрежет же был похож на голос Уэйтса, замерзающего в глухой степи. А потом зазвучал Моцарт. А может, сразу был Моцарт, а только потом дрожь и скрежет; просто вчера, которое было десять лет назад, мне исполнилось двадцать; и сегодня, в то сегодня, которое было десять лет назад, я был с похмелья, ну то есть был бы, если б я не спал; потому что, чтобы быть с похмелья, надо проснуться, а я спал и пропустил первые такты похмелья и Моцарта.
В общем, в начале — ну то есть десять лет назад — было вовсе не слово. Был Моцарт. Точнее, похмелье и Моцарт. А еще скрежет. И дрожь — как при простуде или ознобе.
Мне снилось тогда, что на черепахе — ну, на той, на которой слоны, держащие мир, пытаются не сблевать, — случился ремонт: может, плановый, профилактический; а может, наоборот — неожиданный, срочный, в мире же по-разному бывает: трещина на потолке, трещина в отношениях; морщины на обоях в углу, морщины в уголках глаз или плесень какая-то в ванной или в легких; или фоно набухалось, а ковер давно пора постричь; в общем, приехали строители в желтых касках и с двухкассетником Sharp 777, отогнали слонов в сторонку, включили кассету с Моцартом и отбойными молотками принялись долбить панцирь несчастной черепахи. Черепаха дрожит, слоны и строители матерятся, но слов не разобрать — орет Моцарт.
Пришлось проснуться: Моцартом дрожал и скрежетал мобильник, валявшийся на полу рядом с кроватью, где я лежал, свернувшись в монаду, потому что вчера десять лет назад мне исполнилось двадцать, и я был на десять лет счастливее и на тысячи сигарет лучше, чем сейчас.
Следом за мной проснулось похмелье, и мы со слонами чуть не сблевали, пытаясь понять: полдень сейчас или полночь, апрель или уже август. Потом дошло — май. Восьмое. Вчера был мой день рождения.
Я с трудом собрал свою голову в единый пазл: айфон, я, день рождения, Моцарт. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. Я посмотрел сквозь похмелье и Моцарта на экран. Семь утра. Вот тогда все и началось.
Ковер давно пора подстричь
Моцарт, исторгаемый механической дрянью в семь утра, — это не Моцарт. В десять, в одиннадцать — это Моцарт, даже в девять, но в семь — нет. У меня вообще сложные отношения с этим классиком: он и бабушкина мечта сделать из меня великого пианиста основательно испортили мое детство. Звукосниматель отбрасывает меня назад: пианино набухалось. Нет, Том, было не совсем так. Вернее, совсем не так. Пианино расстроено. Бабушка тоже. Бабушка расстроена, потому что старинный «Беккер», купленный по случаю, забыл все ноты. А «Беккер» — потому что простоял на чьей-то даче больше года и забыл все ноты. Расстроенная бабушка вызвала к расстроенному «Беккеру» настройщика — Николая Иосифовича. Как ни странно, тоже Беккера.
Оба Беккера были старенькими: у Беккера-пианино отсутствовали канделябры, у Беккера-настройщика — волосы.
— Ля-бемоль мажор, блядь, — сказал Николай Иосифович, познакомившись со своим однофамильцем, а меня попросил выключить лампу дневного света над Беккером-пианино.
— Гудит си-бемолем, и этот си-бемоль сводит меня с ума, — это он уже бабушке пояснил, показывая на лампу.
А потом спросил, кивая на меня:
— Надеюсь, у деточки не абсолютный слух — с ним такая тяжелая жизнь.
Бабушка промолчала, а деточка сделал вид, что не услышал. В общем, Беккер-настройщик несколько дней колдовал над пианино и все-таки спас. Канделябры, конечно, не отросли, но звучал «Беккер» отлично. Это было первое в моей жизни фоно, я звал его «Николай Иосифович» и разучивал на нем The Piano Has Been Drinking (Not Me). Ну, это когда бабушки не было дома. А при бабушке — Моцарта. Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca. Любимый бабушкой марш у меня никогда не получался, точнее, не получалась его фа-минорная часть. Пианино набухалось — оправдывал меня Уэйтс перед бабушкой и Моцартом.
Звукосниматель отбрасывает меня назад: мой галстук крепко спит, сплю и я, крепко, как галстук Тома Уэйтса с поцарапанного Small Change, похмелье, Моцарт, новый айфон, вчера десять лет назад был мой день рождения, и я был на десять лет счастливее, чем сейчас; пианино набухалось, я тоже, Соната № 11, часть третья, Rondo alla turca, сегодня мне исполнилось тридцать. День рождения скоро закончится, и меня убьют. За окном ночь, си-бемоль лампы дневного света сводит меня с ума, ковер давно пора подстричь, но нет времени — на часах 19:24. Осталось четыре часа и тридцать шесть минут.
