Откровенные - Константин Михайлович Станюкович
— C'est un vrai prokwost! — говорили про Павлищева светские чиновники, не переваривавшие его быстрых успехов. — Он несомненно умен и талантлив, но первый же продаст своего нового патрона, как продал старого!
Нечего и прибавлять, что такие отзывы диктовала зависть, и, конечно, подобная репутация вряд ли имела основание. Павлищев просто был «человеком жизни», как он себя называл, добивающимся своим горбом того, чего другие добиваются связями и родством.
Он знал все эти толки и знал всю эту злобу обиженных маменькиных сынков и карьеристов по праву рождения. Знал и не обращал никакого внимания и даже не старался как-нибудь задобрить их. Напротив, все очень хорошо знали, что Павлищев всеми силами старался у министра, чтобы отличали только хороших работников, а не разных протеже. И потому в свете все эти маменьки и бабушки, все эти дяди и папеньки, желающие пристроить своих присных, терпеть не могли и министра, и его любимца.
Мало ли что говорят про людей на виду? Пусть говорят. Да, наконец, Павлищев был слишком умен, чтобы понимать, что крупные успехи в жизни очень редко достигаются без шипов и одними добродетелями, к тому же и не всегда имеющими ценность на житейском рынке. Эти прямые, правдивые, убежденные герои-чиновники, говорящие начальству тирады à la маркиз Поза, могут являться только в очень плохих романах, а в действительности, если б и нашелся «человек 20 числа», рискнувший на роль маркиза Позы, то такого Позу при самых благоприятных обстоятельствах уволили бы по третьему пункту. Он понимал условия, в которых приходилось действовать, и, снедаемый честолюбием, сознававший свои способности, готов был отдавать их на что попало, уверенный, что и он когда-нибудь «осчастливит Россию» и покажет, как это можно сделать.
И он, давным-давно бросивший «дурь молодости», ставший «человеком жизни», поневоле приспособлялся к духу времени, чтобы успевать, и успевал по мере того, как приспособлялся.
Далеко не религиозный человек, он находил нужным посещать каждое воскресенье обедни и истово креститься на улицах, проезжая на своем рысаке мимо церквей — это давало известный cachet. Он громко говорил — и казалось с убеждением, — что Россия самобытна и нисколько не похожа на Европу и потому все, решительно все, должно быть в ней самобытно. Когда-то сам пописывавший в газетах и большой поклонник литературы, он со времени возвышения своей счастливой звезды, стал говорить, что печать распущена и что «невежественные журналисты» приносят вред, толкуя о мероприятиях, блага которых не понимают.
Напрасно только его превосходительство нападал на печать. Неблагодарный! Когда его назначили в 187* году директором департамента, многие газеты, воспользовавшись правом свободного обсуждения, приветствовали его восторженными дифирамбами.
И вот такому счастливцу, цветущему, бодрому и здоровому, это зимнее солнечное утро напомнило о давно прошедшем времени и об «ошибке молодости». Казалось, приняв решение, его превосходительство успокоился. По крайней мере, он весь этот день работал с обычной быстротой, принимал доклады, был на заседании одной комиссии и говорил с известным своим мастерством. Но вернувшись, после позднего обеда у Донона, в свою уютную холостую квартиру, он снова в раздумье заходил по кабинету и долго не принимался за дела.
Только перед отходом ко сну он написал на клочке бумажки своим четким крупным почерком: «Дочь купца третьей гильдии, Марья Евграфовна Борщова» и, отдавая клочок камердинеру, приказал ему завтра же пораньше справиться в адресном столе, где живет эта особа.
— Завтра же покончу все это! — прошептал уже в постели Павлищев раздраженным тоном, чувствуя, что боится свиданья с этой кроткой и простоватой Марьей Евграфовной.
III
Господин Бугаев возвращался из департамента в озлобленном настроении человека, горько обманувшегося в своих ожиданиях. Он очень надеялся, что Павлищев даст место своему бывшему сослуживцу и знакомому, вдобавок еще потерпевшему из-за «патриотического образа мыслей», что Бугаев, как человек несколько увлекающийся и уж через чур исключительно понимавший патриотизм и дух времени — считал большим козырем в своих руках, дающим, ему значительные преимущества перед другими искателями мест. Сколько он ходил по разным приемным и сколько раз говорил он с благородною откровенностью пострадавшей жертвы о своем положении — и везде одно обещание «иметь в виду», везде какое-то безучастное отношение, не смотря даже на то, что о нем, как о «невинно пострадавшем», писалось даже в одной газете года два тому назад.
И Павлищев отказал, хотя он, в виде последнего внушительного аргумента и упомянул о Марье Евграфовне. И вдобавок, узнавать не хотел. Руки даже не подал. Забыл, как прежде занимал деньги. «Зазнался, скотина этакая!» мысленно обругал Павлищева Бугаев, полный злобы за его бессердечный отказ и высокомерный прием. О, как он ненавидит и Павлищева, и всех этих господ, располагающих местами, которые являются виновниками его ужасного положения. Чем он хуже других! Отчего ему именно нет места?.. Не он ли старался, изо всех сил лез, чтобы отличиться энергией и распорядительностью и показать, что и он на своем маленьком поле действий действительно «сильная власть», как казалось ему, и требовалось по духу времени, проповедывалось благонамеренными органами печати. И отчего же другие выдвинулись именно за то, что действовали в таком направлении, а он, делавший то же самое в другой губернии, уволен в отставку!? Где логика!? Где справедливость!?
Рассуждая таким образом, Бугаев проклинал судьбу и людей, и с какой-то злобной ненавистью затравленного волка посматривал на хорошо одетых чиновников с портфелями в руках, торопившихся в свои департаменты.
В самом деле, положение Бугаева было не из приятных. Он с женой и двумя детьми, которых страстно любил, доживал последние остатки тех небольших деньжонок, которые предусмотрительно нажил на последнем своем месте. Еще один месяц — и там хоть иди по миру!
«Нет! Вы так не отделаетесь от Евлампия Бугаева, ваше превосходительство! Не от-де-ла-етесь!.. Только убедить бы эту дуру Марью Евграфовну, и я вам преподнесу сюрпризец, какого вы не ожидаете»!
Так мысленно грозил Евлампий Бугаев и, занятый мыслями о «сюрпризце», продолжал свой путь, ежась и вздрагивая на морозе в своем потертом и мало гревшем пальто. И медвежья шуба, и шинель с бобром — остатки прежнего благополучия — были давно заложены.
Обыкновенно в первом часу Бугаев заходил к Доминику и там проводил целые дни, играя на бильярде. Превосходный игрок, он, случалось, приносил домой рублей пять-десять, если отыскивал
