Между матросами - Константин Михайлович Станюкович
Однако он более не захотел. «Пошел, говорит, собачий сын, на шлюпку!» и сам следом сел. «Отваливай!» Отвалили. Я изо всей мочи наваливаюсь — гребцы у нас на подбор! — а сам однако думаю: «Это, мол, только одна закуска была, какова-то настоящая расправка на корабле будет. Не меньше как два ста линьков прикажет для памяти всыпать!» Вельбот ходом идет скоро и корабль наш. Он, насупимшись этак, поглядывает на меня, увидал, значат, как изо рту у меня кровь капелью каплет…
Хорошо. Пристали к кораблю. Встал и ко мне оборотил голову: — «Что, — спрашивает, — целы-ли у тебя, у подлеца зубы?» — «Не должно быть целы, ваше вашескобродие!» Это я ему, потому чувствую, что во рту словно каша. Усмехнулся, — и что бы ты думал!? Заместо того, чтобы меня, подлеца, приказать отодрать, как Сидорову козу, он, голубчик-то мой, выходя, говорит: «Пей за меня чарку водки да вперед говорит, прочищай ухо!» «Покорно благодарю, ваше вашескобродие!» — гаркнул я в ответ, да тут же и зубы сплюснул в радости. А на другой день призвал меня к себе, — «Молодцом, говорит, бой выдерживаешь, бабства, говорит, в тебе нет, как есть бравый матрос. За то, говорит, я тебя унтерцером жалую. Смотри, не осрами меня!..» И как это он похвалил за мое усердие, так я даже вовсе обалдел. Кажется, прикажи он мне за борт броситься, так я со всем бы удовольствием!.. Вот каков он был! Умел и строгостью, и лаской, коли ты стоишь. Старинного веку командир был. Господь и смерть ему легкую сподобил… ударом помер. Играл, сказывали, в карты, маленько нагрузившись, да вдруг под стол… Бросились подымать, а батюшка-то Василий Кузмич уж не дышит. Царство ему небесное, голубчику! — прибавлял умиленный Щукин, осеняя себя крестным знамением.
IV
Утренние работы окончены. Одиннадцатый час на исходе — скоро обедать. В ожидании приятного свиста дудок, призывающих к водке, матросы высыпали на палубу и толпятся на баке[15], разбившись по кучкам.
Только что убрали паруса, и клипер довольно ходко шел под парами на встречу прямо дующему в лоб ветру, мешавшему идти под парусами. Волнение стихло, из-за туч выглядывало по временам солнце. Оказалось, что мы будем па месте не ранее вечера.
Усевшись на лапе якоря, боцман, окруженный баталером[16], фельдшером и двумя писарями, рассказывал про китайцев.
— Совсем подлый народ! — говорил боцман, указывая пальцем на встречавшиеся джонки[17]. — Всякую нечисть, шельмы трескают. И крысу, и собаку, и лягушку, и стрекозу… что ему не дай, все жрет… Хлебушка-то у них нету… рис один, они и рады всякому дерьму. И вороваты канальи… Чуть не догляди — объегорит, — даром что длиннокосый. Когда я первый раз ходил в дальнюю на «конверте» (корвете)[18], и были мы в этих самых местах китайских, так раз ночью, братец ты мой, — мы в Шангае[19] стояли — подъехала на шлюпчёнке китайская морда, и что бы ты думал?… Медную обшивку вздумал, было, желторожий, отдирать… Уж жиганули ж мы его подлеца! — с веселым смехом рассказывал Щукин… — А пьют сулю какую-то, вроде будто водки, из риса гонят… нальет себе, собачий сын, в чашечку с наперсток и куражится… Просто тошно на их, подлецов, глядеть… Одно слово — идолы!
— Ишь лупоглазый то наш зубы скалит! — развязно заметил рыжий, в веснушках, франтоватый матрос из кантонистов, подходя к Аксенову и подмигивая плутоватыми бойкими глазами на боцмана.
— Он завсегда веселый перед берегом.
— Чует, что скоро нахлещется, как свинья… А я, братец, о чем хотел было попросить тебя, Ефимка! — заискивающим голосом продолжал рыжий.
— Ну?
— Дай ты мне в долг доллер[20], как ежели нас на берег отпустят… Совсем, брат, прогулялся…
Аксенов несколько времени молчал и, наконец, нерешительно отвечал:
— Ты бы у кого другого взял, Леонтьев… право… Хоцца, рубаху купить…
— Глупый ты… Зачем тебе рубаху?.. И тут вовсе нет хороших рубах… Ты рубаху лучше в Японии купишь… Там, так сказывают, рубахи!.. Дай, пожалуйста… Через месяц отдам… право отдам!.. — упрашивал Леонтьев.
— И прежние отдашь?
— Все сразу отдам… будь в надежде! — продолжал Леонтьев, глядя жадным взором на потупившегося товарища.
После некоторого колебания Аксенов пообещал, и Леонтьев весело заметил:
— Вот спасибо… Вижу, что настоящий приятель.. — Ужо погуляем в Гонконге! С Якушкой пойдем… Он бывал здесь.
— Ишь ведь… тоже люди! — дивуется Аксенов, глядя на близко проходившую джонку, на палубе которой толпились китайцы. — Сколько, подумаешь, разного-то народа у Господа! То малайцы были, а теперь китайцы пошли…
— Все один фасон — нехристь дикая! — с равнодушным пренебрежением кинул в ответ Леонтьев, считавшей за признак хорошего матросского тона ничему не удивляться.^. — А ты, Ефимка, дурак! — несколько спустя проговорил он. — Чего вчера, как, старший офицер спрашивал, ты не сказал про этого дьявола? По крайности, было б ему на орехи! Будь у меня на морде такая цаца, как у тебя, я беспременно бы сказал: «так и так, мол, ваше благородие, безвинно через боцмана Щукина пострадал!» А то «зашибся!»
— Чего жалиться! Ему и так будет! — промолвил Аксенов, стараясь придать себе важный вид.
— Уж не от тебя ли? — рассмеялся Леонтьев.
Аксенову очень хотелось посвятить приятеля в тайну вчерашнего разговора с Федосеичем, тем более, что он и сам хорошо не понимал, на что именно намекал старый матрос. Он, однако, вспомнил наказ Федосеича не болтать, но, воздерживаясь от искушения, все-таки загадочно прошептал:
— Небойсь, люди проучат!..
— Люди! — передразнил Леонтьев. — Какие это люди? Кто может проучить этого подлеца, кроме начальства?.. Ах, какая ты еще необразованная деревня, Ефимка, как я посмотрю! — с сожалением заметил Леонтьев. — Ударь он меня безвинно, да если со знаком, я бы нарочно на глаза капитану попался… Я бы не так, как ты… небойсь!.. А то: «люди!»
Аксенов, считавший обращение и ухарские манеры Леонтьева за образец матросского совершенства и старавшийся подражать ему во всем, был задет
