В путь-дорогу! Том I - Петр Дмитриевич Боборыкин
— Гдѣ Маша? — спросилъ отецъ молодаго Телепнева. — Что она такое сдѣлала? — прибавилъ онъ шепотомъ.
— Мы на колѣни ее поставили, — проговорила бабинька. — Да развѣ ее этимъ уймешь? Вотъ ты спрашиваешь, Николинька, у твоего сынка, что она надѣлала. Извѣстно, онъ ее всегда будетъ защищать. — Онъ, вѣдь, давно отъ рукъ отбился… въ большіе люди поступилъ, умничаетъ да фыркаетъ старшимъ Этакъ миѣ житья нѣтъ, — заговорила дребезжащимъ, ѣдкимъ голосомъ старуха и начала обдергивать свой чепецъ. — Въ своемъ домѣ хуже горничной дѣвки быть… отъ дѣтокъ твоихъ каждый Божііі день гадости, грубость, своевольство. — Она начала опять переминаться на мѣстѣ.
Больной молча посмотрѣлъ на сына, спрашивая его взглядомъ, что такое случилось.
— Я не знаю, папенька, въ чемъ Маша провинилась передъ бабушкой, — проговорилъ молодой Телепневъ.
Старуха выскочила изъ своего угла.
— Вы не знаете? — вскричала она порывисто. — Вы бы больше дома сидѣли да смотрѣли за вашей сестрицей. Я тебѣ въ послѣдній разъ говорю, Николинька, терпѣть больше отъ этой дѣвчонки не хочу, слышишь — не хочу! — Оборка на чепцѣ бабиньки затряслась, рукава кацавейки разлетѣлись въ разныя стороны. — Пусть онъ приведетъ ее и заставитъ, вотъ здѣсь, при тебѣ, просить у меня прощенья.
Была минута томительнаго молчанія. Трудно было опредѣлить, больше ли физической боли жило въ этоіі зеленой спальнѣ, или накипѣвшихъ душевныхъ страданій!
— Скажи же ему что-нибудь, Николя! — зашипѣла опять старуха, подступая своей скользкой походкой къ креслу больнаго. — Вели сынку привести ее сюда, несли ты ужъ самъ не сможешь ей приказать, такъ хоть Борисъ Николаичъ научилъ бы ее просить прощенья у бабки…
Молодой Телепневъ наклонилъ голову на сторону отца и встрѣтилъ его страдальческое, умолявшее лицо.
Больной изнемогалъ отъ боли, сцена была для него невыносима.
— Боря, — проговорилъ онъ едва слышно — чтожь это такое?.. Господи!.. — И онъ упалъ на сшшку кресла. Готовился опять припадокъ страшнаго кашля.
Старуха не унялась.
— Такъ вы не вѣрите мнѣ! — Она взяла внука за бортъ сюртука, съ кошачьей уверткой. — Выдумаете, что я вру?
Юноша выпрямился и отвелъ ее рукой.
— Чего вы отъ меня хотите, бабушка? — заговорилъ онъ голосомъ, въ которомъ была и горечь, и сдержанныя молодыя слезы. — Я не знаю, что сдѣлала Маша…заставлять ее просить у васъ прощенья не буду, и при папенькѣ говорю, что я не дамъ вамъ забивать мою сестру… А если она виновата, вы сказали бы мнѣ про это не здесь… Папенька слишкомъ страдаетъ: надо его хоть немного пожалѣть…
— А!.. Вы меня носомъ тычете, что я отца вашего морю!.. Что же мнѣ остается? вонъ бѣжать!.. — И, прокричавъ это сиплымъ, удушливымъ голосомъ, бабинька повернулась и почти бѣгомъ выбѣжала изъ спальни.
Больнаго всего потрясло; онъ поднялся, хотѣлъ что-то сказать и разразился кашлемъ еще сильнѣе, чѣмъ въ первый разъ.
И долго послѣ того, какъ раздался послѣдній раскатъ этого кашля, въ умахъ сына стоялъ все одинъ звукъ, — безконечный, доводящій до холодной тоски.
Поддерживая голову отца, молодой Телепневъ опустился на колѣни.
— Боря, — проговорить больной: — не серди ты ее, ради Бога: ты, вѣдь, знаешь, каково мнѣ… — и рука его обняла шею сына съ судорожной нѣжностью… — Ты у меня славный…
Па глазахъ сына были слезы.
— Папенька… — могъ только проговорить онъ, цѣлуя бѣлую, болѣзненно-прозрачную руку больнаго, — я знаю, что она мучитъ Машу… Сестра добрая дѣвочка… И какъ ей не грѣхъ тревожить васъ…
На этихъ словахъ онъ поднялъ голову и съ какимъ-то особымъ одушевленіемъ откинулъ волосы назадъ.
— Развѣ можно прощать такія вещи?! — вырвалось у него.
— Ахъ, полно, Боря, оставь! — произнесъ больной. — Сходи къ сестрѣ, что тамъ у нихъ? Успокой меня, — выговорилъ онъ и просительно смотрѣлъ на сына. Тяжелое дыханіе его раздавалось по комнатѣ.
Молодой Телепневъ молча всталъ, поцѣловалъ руки отца и проговорилъ:
— Я иду, папенька.
Когда онъ притворилъ за собой дверь спальни, въ бильярдной ему пришлось опять столкнуться съ бабинькой: онъ измѣрилъ старуху съ ногъ до головы и прошелъ мимо ея смѣлой походкой.
Бабинька была не одна; она говорила шепотомъ съ мужчиной, въ сѣромъ фракѣ, сѣромъ жилетѣ и сѣрыхъ панталонахъ; лицо этого господина было также сѣрое; сѣдые, плотно стриженые волосы и бакенбарды, покрывавшіе щеки почти вплоть до носу, придавали этому лицу звѣриный видъ; сѣрые глаза смотрѣли упорно и жестко изъ-подъ сѣрыхъ же бровей. И бабинька, и сѣрый господинъ очень похожи были на хищныхъ ночныхъ звѣрей… Они стояли, облокотись о бильярдъ; подлѣ нихъ, въ довольно-почтительной позѣ, помѣщалась толстая и грязная женская фигура, точно колбаса, перехваченная вверху веревочкой. Рябыя щеки выпятились впередъ; носъ смотрѣлъ животненно и вмѣстѣ съ толстыми губами какъ нельзя больше шелъ ко всему корпусу. Почти лысая голова ничѣмъ не была покрыта; желтые глазки искрились и проявляли желаніе заглянуть всюду, если можно. Потасканная шаль покоилась на плечахъ этой тучной особы, а изъ-подъ шали виднѣлось желтоватое платье.
Старуха Телепнева указала головой на внука сѣрому господину, и когда дверь бильярдной затворилась, прошептала:
— Видѣли, Григорій Иванычъ, каковъ молодецъ? Онъ хоть бы поклонился вамъ!… Силъ никакихъ нѣтъ… Отца въ гробъ кладетъ, — и голосъ бабиньки началъ принимать оттѣнокъ кислой жалости, сквозь которую слышна была злость. — Посмотрите-ка на Николиньку, какой сейчасъ припадокъ былъ; я думала, кончается.
Сѣрый господинъ взглянулъ изъ-подъ своихъ звѣриныхъ бровей на красную дверь спальни и промычалъ что-то.
— Вѣдь, этакихъ скверныхъ дѣтей свѣтъ не производилъ! Вотъ Амалія Христофоровна, съ дѣвчонкой возится — просто каторга.
Та кивнула, испустивъ вздохъ.
— А все слабость отцовская… — Старуха не договорила: изъ спальни послышался раскатъ кашля, который заставилъ всѣхъ вздрогнуть.
— Ахъ, Боже мой! пойдемте къ нему, Григорій Иванычъ, — пропищала бабинька: — вотъ они его какъ уходили.
Амалія Христофоровна, выразивъ на рябыхъ щекахъ своихъ нѣкоторое сокрушеніе, проползла также въ дверь спальни.
III.
Наверху, противъ комнаты Бориса (такъ мы будемъ называть молодаго Телепнева), была другая дѣтская, такого же размѣра. Онъ быстро вошелъ въ нее. На порогѣ бросилась къ нему дѣвочка лѣтъ десяти и обняла его. Это было такъ порывисто, что Борисъ опустился на низенькій диванъ, занимавшій, какъ и въ его комнатѣ, двѣ стѣны…
Дѣвочка вся дрожала. Борисъ началъ ее цѣловать.
— Голубчикъ мой, Машенька! — говорилъ онъ тихо, смотря ей въ глаза.
— Ничего не было, Боря, — вдругъ произнесла она: — ей-богу ничего… — И поднявъ головку, дѣвочка обвила руками шею брата.
— Вѣрю, голубчикъ, вѣрю. Не бойся ты ихъ…
— Я знаю, я не боюсь, — шептала онъ сквозь слезы. — Мнѣ что… Бабушка, вѣдь, чай, папѣ насказала? — И лицо Маши при этомъ вопросѣ подернулось тревогой.
Дѣвочка была прекрасна. Въ ней поражало сходство съ братомъ; но всѣ черты, всѣ формы
