Дневник улиц - Анни Эрно
В конспекте, который читал студент в электричке между станциями «Шатле — Ле-Аль» и «Люксембург», выделялась фраза: «Истина обусловлена реальностью».
Семьи, молодежь неторопливо, плотным строем прогуливались по торговому центру, по его светлым и теплым проходам. С Рождества до Нового года почти никто не работает, все приходят сюда уже после полудня. Начались зимние распродажи. Хотя я пришла только за кофе, через несколько минут уже хотелось купить пальто, блузку, сумку — я видела себя поочередно то в одной блузке, то в другой, в разных пальто. Например в черных, хотя у меня уже есть одно (но это не то, всегда не то: между тем, что у тебя есть, и тем, что приглянулось, море отличий — ворот, длина, материал и т. д.). Странное состояние, когда хочешь всё без разбора, когда самое важное и срочное — купить пальто или сумку. На улице это желание пропадает.
В элитном гастрономе «Эдиар» продавщица, которую наняли специально на праздники, открыла подарочный набор, который только что собрала. Она боялась, что не положила туда восемь баночек меда и варенья. Она укладывает всё заново, одной рукой держит коробку, а другой берет рулон фирменных наклеек магазина и отрывает одну губами. Зашла женщина надменного вида. Она показала пальцем в витрине холодильника, какое мороженое ей нужно для рождественского ужина: «вот это», «и это», потом бегло скользнула взглядом по другим покупателям — равнодушно, словно никого не замечая. Велела завернуть ей фуа-гра и сказала, что сегодня возьмет хлеб от «Пуалан».
Парикмахерская «Жерар Сен-Карл». Я долго гадала, кто из этих парикмахеров — Жерар Сен-Карл. Решила, что самый пожилой, еще красивый, похожий на апаша[3]. Потом я заметила на стене фотографии мужчин, и мне почудилось сходство между ними и молодыми людьми в широких брюках и с волосами ежиком, которые стригли посетителей. Недавно я поняла, что «Жерар Сен-Карл» — это название сети смешанных парикмахерских и, скорее всего, человека с таким именем и не было. Ощущение, будто меня обманули.
У всех парикмахерш пышные прически, яркий макияж, крупные блестящие серьги, рыжие волосы, голубые пряди. Они олицетворяют свою функцию и свою цель: превращать любые волосы в локоны, завитки, золотистые или черные как смоль — великолепие на один день (наутро вид уже совсем не тот). Парикмахеры и парикмахерши принадлежат к красочному, театральному миру, все одеты по последнему писку моды и вне салона выглядят чудно́. Хозяин, еще красивый лже-Жерар Сен-Карл, полгода назад одевался как ковбой: между поясом кожаных брюк и курткой виднелась горизонтальная полоска загорелого живота. Затем, до недавнего времени — как танцовщик: весь в белом, полоска кожи вертикальная, в вырезе расстегнутой до пояса рубашки. Теперь он постепенно превращается в Лоуренса Аравийского: широкие черные шаровары в складку, белая рубаха, длинный шарф вокруг шеи, борода, длинные волосы. Женщина примерно того же возраста, должно быть, его жена, преображается зеркально — брюки все у́же, серьги все крупнее, накладные ресницы, — но общее направление одно: вычурность. Он, в своих восточных шароварах, дает ей изрядную фору.
Косметолог, которую наняли перед Рождеством, чтобы делать эпиляцию и макияж, — стильная девушка, всё ходившая между клиентками и предлагавшая свои услуги и расценки, — сегодня разносила кофе в пластиковых стаканчиках женщинам, ждущим, пока на волосах закрепится краска. Потом она подметала пол после стрижек и рассчитывала посетителей. Эстетические услуги были никому не нужны.
— Как думаешь, мы успеем зайти в… (неразборчиво).
— Что?
— Ты глохнешь!
— Вовсе нет.
Высокий толстый парень лет восемнадцати сидит напротив женщины, вероятно, его матери, в поезде до Парижа. Огромные губы, маленькие глазки.
— …
— А?
— Вот видишь, глохнешь!
Она наклоняется вперед, чтобы разобрать слова. Он злорадствует: «Ты глохнешь!» Растопырил под плащом жирные ляжки, на лице хозяйская улыбка.
В переходе метро, пустынном после обеда, стоял мужчина, прислонившись к стене и опустив голову. Он не попрошайничал. Поравнявшись с ним, все понимали, что у него расстегнута ширинка: он показывал свои яйца. Жест, пронзающий до глубины души, невыносимый — выставлять напоказ, что ты мужчина. Женщины, проходя мимо, отворачиваются. Милостыню ему не подашь, остается притвориться, что ничего не заметила, и держать увиденное в себе, пока не придет поезд. Всё рушится от этого зрелища — тщеславие любительниц мехов, решительная поступь покорителей рынка, смиренность певцов и нищих, которым кидают монету.
Почему я пересказываю, описываю здесь эту сцену, равно как и остальные? Что я так отчаянно ищу в реальности? Смысл? Часто, хоть и не всегда; виной интеллигентская привычка (выработанная) не отдаваться чувствам целиком, «оценивать их со стороны». А может, отмечая поступки, поведение, слова людей, которых вижу вокруг, я поддерживаю иллюзию близости к ним. Я с ними не разговариваю, только наблюдаю и слушаю. Но эмоции, которые они во мне вызывают, — реальны. Быть может, в этих людях, их манере держаться, разговорах я ищу какую-то правду о себе? (Часто: «почему я — не эта женщина?», сидящая напротив в метро, и т. д.)
Станция «Пор-Руаяль» на ремонте. Стеклянный павильон обнесен загородками. С платформы всё еще виден вдалеке залитый солнцем шикарный фасад здания «Отель Бовуар».
В ортопедическом отделении государственной больницы Кошен надо зайти в кабинку размером метр на полтора, с узкой скамеечкой и крючком для одежды. На второй двери, ведущей прямо в кабинет хирурга, висит инструкция. Там объясняется, что́ нужно снимать в зависимости от того, какую часть тела будет осматривать врач: если плечо — верх, если бедро — низ. Непонятно, можно ли остаться в обуви, в белье, нужно ли раздеваться догола. Всего здесь три кабинки: A, B и C — что-то вроде тамбуров между залом ожидания и кабинетом хирурга. В одной из кабинок громко перешептывается парочка, мужчина капризно спрашивает, что ему снимать, женщина высказывает предположения. Так же отчетливо слышно, как хирург разговаривает с пациентом, которого только что извлекли из кабинки (ее тут же занял следующий). «Сколько вы весите? — Восемьдесят шесть килограммов». Тишина. Хирург размышляет или осматривает пациента. Потом что-то говорит научными терминами, вероятно, для интернов и секретарши — слышно, как стучит ее печатная машинка. Когда становится ясно, что прием подходит к концу, я начинаю нервничать. Сейчас дверь моей кабинки откроется, и я предстану в одном белье перед четырьмя или пятью людьми. На мгновение замираю, не решаясь шагнуть в ярко освещенный кабинет — так куры сначала жмутся к задней
