Во власти - Анни Эрно
Как и всякий раз, когда мне казалось, что я близка к цели, попросив Ф. выведать имя, я почувствовала усталость, опустошенность, почти безразличие к тому, сколько продлится ожидание, и даже к ее ответу. Последний вызвал во мне новые подозрения: хозяйка квартиры заявила, что понятия не имеет, о ком идет речь. Я подумала, что она врет и на самом деле знает ту женщину, но тоже хочет ее защитить.
Я писала в дневнике: «Решила больше никогда с ним не видеться». Когда я выводила эти слова, боль утихала, и я принимала облегчение, которое приносил мне сам процесс письма, за избавление от чувства утраты и от ревности. Стоило мне закрыть тетрадь, как мною снова овладевало желание узнать имя той женщины, получить как можно больше информации о ней – в общем, делать всё, что причинит мне еще больше страданий.
Когда он бывал у меня и отлучался в туалет, меня неудержимо тянуло к его портфелю в прихожей. Я была уверена, что в нем хранится всё, что мне нужно, – имя, номер телефона, возможно, фотография. Я бесшумно подкрадывалась и завороженно, затаив дыхание, застывала перед этим черным предметом, до которого желала и не смела дотронуться. Я представляла, как убегаю с ним в дальний угол сада, открываю, вытаскиваю и швыряю куда попало его содержимое, словно вор-карманник, пока не заполучаю желаемое.
Конечно, я могла бы легко вычислить эту женщину, придя тайком по адресу, где она жила, на авеню Рапп. Чтобы обойти ловушку с домофоном, кода которого я не знала, я придумала записаться к гинекологу, принимавшему в том же здании. Но я боялась, что меня увидит В. или они вместе, и тогда откроется вся убогость моего положения – женщина, которую разлюбили, и обнажится мое желание – быть любимой снова. Еще я могла бы нанять детектива. Но тогда о моих чувствах узнал бы человек, профессия которого не внушала мне никакого уважения. Думаю, я хотела выяснить имя этой женщины либо своими силами, либо по воле случая.
Я выставляю напоказ свои страдания и одержимость, описывая их здесь, но это не имеет ничего общего с тем разоблачением, которое ждало бы меня, отправься я на авеню Рапп, и которое так меня пугало. Писать – это прежде всего оставаться невидимым. Насколько немыслимым, чудовищным казалось мне в том состоянии саморазрушения и опустошения выставить на обозрение свое лицо, тело, голос – всё, что делает меня мной, настолько же сейчас я не испытываю ни малейшего неудобства, даже волнения, обнажая и исследуя свою одержимость. По правде сказать, я вообще ничего не испытываю. Я лишь пытаюсь описывать те фантазии и действия, на которые толкала меня обитавшая тогда во мне ревность, превратить личное и сокровенное в ощутимое и постижимое, чтобы незнакомые мне люди, несуществующие, пока я пишу, могли его воспринять. На этих страницах – уже не мои желания, не моя ревность, а желания и ревность вообще. Я остаюсь незримой.
Когда я звонила ему на мобильный – домашнего номера той женщины он мне, разумеется, не дал, – он иногда восклицал: «Я как раз думал о тебе!» Эти слова не только меня не радовали, не заставляли верить в родство душ, но и, напротив, угнетали. Я слышала только одно: в остальное время он обо мне не думал. Сама я никогда бы не могла так сказать: он и она не выходили у меня из головы ни на минуту.
В разговоре он иногда небрежно бросал: «Разве я не говорил тебе?» и, не дожидаясь ответа, рассказывал о каком-нибудь недавнем событии или делился новостями по работе. Этот праздный вопрос тут же омрачал мое настроение. Он означал, что В. уже рассказал об этом другой женщине. Именно она, в силу своей близости к нему, первой узнавала обо всем, что с ним происходило, от мелочей до самого важного. А я всегда была в лучшем случае второй. Возможность делиться мыслями и событиями в реальном времени, которая так важна для здоровых и продолжительных отношений, – мне она была недоступна. «Разве я не говорил тебе?» ставило меня в один ряд с друзьями и знакомыми, с которыми видишься урывками. Я больше не была главной, бессменной свидетельницей его жизни. «Разве я не говорил тебе?» отводило мне роль случайного собеседника. «Разве я не говорил тебе?» означало «мне незачем было тебе говорить».
А я между тем вела нескончаемый внутренний монолог, сотканный из увиденного и услышанного за день, какой обычно адресован любимым в их отсутствие, – описание моей повседневной жизни, которая, как я быстро поняла, его больше не интересовала.
То, что из всех вариантов, доступных тридцатилетнему мужчине, он выбрал сорокасемилетнюю женщину, было для меня невыносимо. Я видела в этом неоспоримое доказательство того, что во мне он любил не уникальное существо, каким я считала себя в его глазах, а то, что обычно характеризует зрелую женщину – финансовую независимость, стабильное положение, умение, если не склонность, проявлять материнскую заботу и чувственность в сексе. Я оказалась заменимой внутри своей категории. Я могла бы, конечно, легко развернуть это рассуждение наоборот и признать, что и его молодость была далеко не последним фактором в моем к нему влечении. Но у меня не было ни малейшего желания быть объективной. В этом самообмане, упиваясь его жестокостью, я находила спасение от отчаяния.
Свое превосходство над этой женщиной в определенных аспектах, которое могло бы меня утешить, – например, когда моя работа получала признание, – я видела словно со стороны. Эти чужие представления, чужие взгляды так подкрепляют, когда их воображаешь и подсчитываешь, так тешат самолюбие; но против ее существования они не имели никакой силы. В этом самоопустошении, именуемом ревностью и превращающем любое отличие от другого в ущербность, обесценивалось не только мое тело и лицо, но и моя деятельность, всё мое существо. Меня угнетало даже то, что у другой женщины В. мог смотреть канал «Пари Премьер», который у меня не ловится. А тот факт, что она не умела водить машину и никогда не сдавала на права, казался мне признаком интеллектуального превосходства, высшей степенью безучастности к практическим вопросам (сама я получила права в двадцать лет, чтобы, как все, ездить в Испанию на пляж).
Единственной радостью для меня было представлять, как другая женщина узнаёт, что он всё еще видится со мной, что подарил мне, например, лифчик и стринги на день рождения. В такие моменты я чувствовала физическое расслабление. Я нежилась в блаженстве от вскрывшейся правды. Наконец-то страдание переходило в другое тело. Воображая ее боль, я на время избавлялась от своей.
Однажды субботним вечером на улице Сент-Андре-дез-Ар на меня нахлынули воспоминания о выходных, когда мы вместе гуляли в том районе. Я думала об этом без особенной радости, покорно, словно соблюдала давно знакомый ритуал. Какой неимоверной силой должен был обладать образ Другой и влечение, которое эта Другая испытывала к В., чтобы одним махом уничтожить скуку и всё остальное, что когда-то подтолкнуло меня к разрыву. В ту минуту я пришла к заключению, что симпатичная задница – в данном случае, задница другой женщины – это самое важное в мире.
Сегодня она заставляет меня писать.
Пожалуй, величайшие страдания, как и величайшее счастье, исходят от Других. Я понимаю, что многие этого боятся и пытаются избежать – любят умеренно, предпочитая строить отношения на основе общих интересов, музыкальных вкусов, политических взглядов, дома с садиком и т. д. Или же множат число сексуальных партнеров, которые воспринимаются как объекты удовольствия, взятого отдельно от остальной жизни. И всё же, пусть мои страдания казались мне абсурдными, даже неприличными по сравнению с чужими физическими мучениями или социальными проблемами, пусть они представлялись мне непростительной роскошью – всё равно они были мне дороже многих других, спокойных и плодотворных периодов моей жизни.
Более того, словно оставив позади учебу и напряженную работу, замужество и деторождение, я отдала положенную дань обществу и наконец-то предалась тому главному, что с самой юности потеряла из виду.
Всё, что он говорил, имело двойное
