Божий контингент - Игорь Анатольевич Белкин
– Да уж, обойдется, – отозвался Пашка, прикуривая сигаретину. Затянулся, потом сплюнул, вытер пот со лба, выцветших белесых бровей. – Крыса он… Слав, а знаешь чего?
– Чего, Паш?
– Помнишь, мы с Джегером вдвоем ездили в Пылинку с месяц назад?
Славка помнил, в тот раз Пашка рассказывал, что в поезде была Ангелина, что у нее появилось на пальце золотое колечко и вроде даже на безымянном. И Слава тогда малость подосадовал, но виду перед братом не подал и лишь отмахнулся, как будто ему напомнили о давно перенесенной детской болезни. Пашка продолжал:
– Пока ехали, терли с ним за жизнь. Так вот Джегер сказал…
– Чего сказал-то? – Слава спросил недовольно и нетерпеливо, сердился, что его опять ненароком заставили вспомнить проводницу из ландышевского. Птичка-то уже улетела…
– Что ему ничего в жизни не интересно кроме как набухаться. – Пашка сощурился из-под белобрысого чуба, будто приготовил, но еще не состроил насмешливую гримасу. Ждал, что скажет на это старший брат.
– Это что ж за жизнь-то такая, что единственная радость набухаться… – не сразу отозвался Славка.
– А еще Брониславыч уехал. В Приозерск, вроде – внучка там родилась. Нянчить будет, – поделился Пашка новостью.
– Все нормальные разъезжаются, – вздохнул Славка.
– Да, а вот батя наш… – перевел на более близкую тему Павел.
– А чего батя? В смысле?
– Болеет взаправду или с бодуна дуркует, как Джегер?
– Боится батя, что тубик опять… Чего спрашивать-то, все сам знаешь. Утром говорил, тридцать семь и шесть. Бухать ему нельзя вообще. Куда ему с одним легким… А он все лето без передыху. Джегер-сука его подбивает…
Славка, тоскливо умолк. Потом вдруг, совсем некстати, уморно засмеялся и несколько раз, заливаясь, повторил:
– Дядя Джегер, блин…
Оба затихли. На лоне суровой природы, где-то расцветшей багрянцем, где-то увядшей и омертвелой, но все равно манящей, хотелось посидеть подольше, оттянуть тот момент, когда они завалятся в сени, когда батя, нахмурив брови и топорща поседевшие усы, пристанет с докучливыми строгими расспросами, когда опять возникнет неприятное, холодящее душу ощущение, что Николай Степанов видит своих отпрысков насквозь, будто просвечивает рентгеном и прожигает лазером одновременно. Пашке проще, он компанейский, но примитивно устроен, и поглупее, и подеревяннее Славки – вот школу бросил в свое время, даже седьмой класс не дотянул. В ландышевском профспецучилище, куда Пашку запихнули накануне его шестнадцатилетия, чтобы дать возможность дотянуть хотя бы вечернюю восьмилетку и попутно овладеть профессией электрика, младший Степанёнок проучился всего четыре месяца, и, набив себе по дурости блатных наколок, под Новый год протопал до дома по шпалам тридцать семь километров в двадцатиградусный мороз. От очень крутых разборок с батей Пашку спасло то, что у старшего поколения братьев Степановых – бати и дяди Шурика по прозвищу Джегер, Новый год начался на неделю раньше календарного срока, и к прибытию Пашки праздник был в самом разгаре. На вопрос родителя "Как учеба?" младший сын, махнув рукой и выругавшись, сообщил, что теперь научит батю как не платить за электричество.
– И то добро, – равнодушно отреагировал тогда отец, заедая стопарь клюквиной.
Еще Павел привез из училища новое музыкальное пристрастие и кассеты с дисками, которые пришлось поискать на чем слушать. Рок-группа тянула песни про чертей и водяных, было что-то матерное и про колхозную жизнь, и эту близкую тему Пашка часто цитировал и напевал.
Не отстала от жизни и старшая линия братьев Степановых: Николай с серьезным лицом часами слушал один-единственный лирический медляк про утопленника – в тексте его, вроде, вытащила на берег русалка, но вне воды засохла и превратилась, ни жива ни мертва, в березу – как у них на неведомской заболоти. А спасенный дурень влюбился и от безысходности опять бросился в омут. Джегер оценил что-то совсем инфернальное про чертей, и спьяну частенько выл: “У-уу-уу, нас ждут из темнотыы-ыы…”.
Пашка, хоть и балагурный, очень рукастый, работящий и сметливый – один хрен, раздолбай. Дураку уже почти восемнадцать, а он, по весне встречая в ночи очередную недозревшую зазнобу с московского поезда, веселья ради вытащил на рельсы станционную скамью. Интересно ему стало, остановится поезд перед преградой заранее или, подъезжая к единственному горящему в округе фонарю, который вместе со скамейкой и есть платформа Друлево, протаранит эту сосновую доску на двух колодах. И хоть лавочку ту Пашка сам когда-то строгал и сколачивал, теперь сам же решил распорядиться своим трудом, наполучил от Славки таких поджопников на глазах у всех, кто присутствовал, что перед зазнобой оказался навсегда опозорен. Ну не дурак ли?
Как всегда, Славке сейчас придется выкручиваться, придумывать за двоих, почему опоздали на поезд, лихорадочно соображать, как утаить самогон: бутылку-то они, конечно, заранее припрячут, в сарайке что ли, главное, чтоб Джегер во дворе не пасся, собака…
2.
В конце девяностых – начале двухтысячных, пока не жил еще в их доме приживалкой и прихлебателем конченый паразит дядя Шурик, пока отец еще хоть и выпивал, но все же сдерживал себя ради сыновей, боясь после перенесенной операции по удалению легкого попросту умереть, оставив детей круглыми сиротами, – Славке посчастливилось закончить полный курс пылинской средней школы почти отличником. Ежедневно он ходил пешком два километра по тогда еще не совсем убитой лесной дороге до грунтового грейдера, который дважды в день чистили, там паренька подбирал школьный автобус, возивший детей на учебу из Заречья в Пылинку. Автобус этот нередко ломался, когда школьников надо было везти обратно. Грейдер давал крюк в пятнадцать километров, и домой Славка предпочитал идти по шпалам – так было почти в два раза короче.
Рос Славка без матери, иногда лишь вспоминая ее смутный образ из раннего детства, но, в силу этого, очень ценил все те титанические усилия, которые Николай Степанов, инвалид первой группы, прилагал к воспитанию, содержанию и образованию его и брата.
Не особо уважая физический труд, Славка вырос человеком любознательным, мнительным и, сильно сомневаясь в своем о себе мнении, тем не менее считал себя сильной и цельной, а главное – ищущей личностью.
Когда отец говорил: "Славец, ты умный, у тебя все впереди", Славка свято верил и в свой ум, и в то, что у него действительно все впереди, верил в свое особое предназначение в будущем, как, впрочем, верил он тогда абсолютно во все, что говорил отец, умевший всегда кстати и к месту вытащить из своего богатейшего биографического короба нужный старшему сыну
