Приглашение на выставку - Петр Немировский
Рука Глеба потихоньку крепла, кисть работала уверенней. Он уже начал постигать прозрачную легкость светотени и красоту аскетичных линий. Рядом с Давидом Глеб чувствовал себя причастным к некоему высшему ордену, и тогда в его сердце звучала благодарность жизни.
Единственное, что его порой огорчало – это непомерная гордыня Давида. Давид парил в своих мирах, почти не интересуясь житейскими нуждами Глеба. Стоило Глебу начать жаловаться на свою неустроенность, как лицо Давида приобретало отрешенное выражение, слушал он вполуха, произнося свое тягуче-распевное «а-а...» Иногда он казался Глебу бесчувственным аскетом, напрочь забывшим о своих земных собратьях и стремившимся разговаривать лишь с небожителями.
Все так бы все и продолжалось, если бы вдруг...
– Си, синьор.
– в жизни Глеба не появился Хулио.
Назвать Хулио уродом было бы неверно. Но и к писаным красавцам его тоже нельзя было отнести: остриженная наголо яйцевидная голова, большие, с крупными белками глаза, чувственные губы, постоянно кривящиеся в лукавой, ироничной улыбке. Коренастый, ростом чуть ниже среднего. И вроде бы ничем не был примечателен синьор Хулио, даже именем своим, звучащим для русского уха несколько двусмысленно. Если бы не ШАРМ. Можно ли смотреть на субтропическое солнце летом без защитных очков, когда оно в зените? И если продолжить аналогию с солнцем, то шарм уподоблял Хулио солнцу – прекрасному всегда, в любое время, даже во время солнечных затмений...
ххх
С Глебом они познакомились в «Рокфеллер центре», где на одном из этажей в холле были выставлены две огромные бронзовые скульптуры Адама и Евы, стоимостью в миллион долларов каждая. Адам и Ева были похожи на двух бегемотов, стоящих на задних лапах. Никто из входящей сюда публики покупать их явно не собирался. Зато все с удовольствием фотографировались на их фоне: мужчины – у массивной задницы праматери Евы, женщины – возле коротенького, торчащего карандашиком, члена праотца Адама, причем все они норовили одновременно ухватиться за него своими нежными ручками.
– Хотел бы я очутиться на месте этого Адама, – мечтательно промолвил Хулио.
Стоящий рядом Глен оценил шутку:
– Вот это, я понимаю, художественный успех. Интересно, кто автор этого уродства?
Познакомились. Хулио признался, что зашел сюда не просто так: хочет завести знакомство с теми, кто помог бы ему выставить здесь на продажу его картины. Оказывается, Хулио тоже художник. Любимое направление – импрессионисты. Да, он любит и русскую живопись, но все же больше – французскую и латиноамериканскую.
Сам он родом из Буэнос-Айреса, но его предки – испанские гранды, в Севилье у него даже своя вилла. Занимался когда-то профессионально восточными единоборствами, получил черный пояс, однако потом из большого спорта ушел, посвятив себя живописи. В Буэнос-Айресе у него остались бывшая жена и десятилетний сын, которого он безумно любит и посылает туда деньги. Еще у Хулио свои бизнес-проекты, акции в нефтяных компаниях, партнерство в нескольких рекламных фирмах. Впрочем, деньги его не интересуют, вернее, интересуют, но не до такой степени, чтобы из-за них лезть в петлю. Его главная цель – живопись.
– Деньги – мусор, они нужны только для того, чтобы не занимать голову художника заботами о хлебе насущном. Художник не должен всю жизнь прозябать в подвале. Если ты нищий, значит, ты раб, а рабы не могут творить свободно, – говорил Хулио, когда они с Гленом гуляли по ночному городу.
Свои слова Хулио подкреплял поступками. Они останавливались в «Табачном дворце», и Хулио заказывал мастеру-кубинцу изготовить сейчас же сигару из самых крепких табачных листьев. Не глядя, вынимал из кармана кожаной, отороченной лисьим мехом, куртки сотню баксов и отдавал сигарных дел мастеру. Заказывал в баре устрицы, напитки и десерт на триста долларов и уходил, оставляя щедрые чаевые, даже не притронувшись к еде.
Ну, положим, он немножко пускал пыль Глену в глаза. Зато все это проделывалось с такой пластикой, с такой озорной иронией в умных, немного замутненных марихуаной глазах, что не поддаться обаянию, устоять перед этим художником-миллионером было невозможно.
Глен, утомленный скитаниями, нуждой, вспышками отчаяния, вдруг ожил, потянулся к Хулио как к брату-близнецу, которого когда-то потерял в детстве и потом всю жизнь искал. Хулио обещал пролить на голову Глена золотой дождь. Обещал помочь с документами. Обещал работу – не грузчика или посудомоя, а дизайнера в солидной фирме. Обещал потом, когда у Глена появятся деньги, помочь советами, как их выгодно вложить. Обещал поездку по Европе с остановкой на его севильской вилле, океанские рыбалки, полеты на вертолете, уроки по ушу у японских мастеров. Красивых натурщиц.
– Держись только вместе с победителями, избегай общения с жертвами! Вы, русские, любите сами себе создавать проблемы, – поучал Хулио. Произнося слово «проблема», он проглатывал звук «б» и сильно смягчал «л», отчего роковое для русских ушей слово «проблема» в устах Хулио звучало очень мило – «пролем».
– Жизнь любого русского – сплошная пролем. У вас, что ни возьми – любовь, работа, отдых – всё пролем. Вы не забываете о пролем даже во время оргазма!
Глен не противился этим призывам к свободе. Нью-Йорк, с его веселым бездушием, Нью-Йорк жадности и злости, в котором до сих пор жил Глен, исчезал, растворяясь в бокалах рома и текилы. Жизнь, казалось, бросила ему вызов – лайковую перчатку – и Глен эту перчатку поднял. Конечно, он не забывал, что все эти блага пожалованы ему с барского плеча аргентинского собрата, который – стоит лишь ему захотеть, одним щелчком может сбить Глена со своего лацкана.
Зато, как художник, Глен ощущал свое превосходство над Хулио. Знал, что его работы гораздо мощней.
Откуда только брались силы шататься с Хулио по ночному городу! Заходили и в дешевые грязные пабы, и в бары пятизвездочных отелей. Хулио платил за все и ничего не просил у Глена взамен, наслаждаясь ролью мецената.
Единственное, чего он не обещал, – это помочь с карьерой художника.
– В Нью-Йорке конкуренция среди художников страшнее, чем среди акционеров на бирже. Художники здесь друг друга душат и мочат, как ушуисты, – Хулио подпрыгивал и с
