Асар Эппель - Летела пуля
Эй, на спину перевернулась; сейчас храпеть станет. Может, проснется, а? Не. Не просыпается. И на спине когда лежит - еще больше выпуклая. Шесть бугров, если голову считать. Голова - раз! Буфера - три! Живот - четыре! Колени - они у ней, резинки с трудом перетаскиваются - шесть! Во! Разметается сейчас. Это потому что от жары преет. Молодец Нинка - преет, как горошница. Ему нравится, что она преть умеет.
Сейчас если и ложиться, то правильней сразу на нее. С торца оттоманки и - рывком. Иначе можно усложнить. Но Нинка с перепугу и в рыло может заехать, потому что сильно спит - вон муха по лицу ходит, а Нинка только морщится и ртом сдувает.
Вообще-то живут они весело.
Она, когда спит - ничего не чувствует, до того усталая. Муху сдувает прямо во сне или кожей дергает. Поскольку Нинка - хотя кроме лица вся закрыта одеялом - пахнет сытно, муха не отстает. Бегает и бегает. Нинка носом шевельнет, сгонит ее и спит. Муха отлетит и опять садится по лицу ходить. Нинка щекой дернет, муха взлетит и снова садится. Допустим, на закрытый глаз. Глаз вздрогнет, муха вспугнется, круг опишет и снова сначала. Или еще другая прилетит. А Нинка все равно так ни разу не проснулась.
Он ей как-то усы для проверки нарисовал. Кисточкой. У Кешкиного пацана взял. Долго рисовал. Каждый волосик. Она токо кожей дергала, но так и не очнулась. Думала - муха, как сейчас. Усы получились, не отличишь. Она проснулась и в Казанку за капустой-провансаль пошла - всю войну капуста-провансаль была в Казанке - в Москве снабжение хорошее. А продавщица смотрит, дрожит, слово сказать боится. Говорила потом, что Нинка на Пашу Ангелину была похожа. Так в усах домой и вернулась. Смеху было!
Во, на живот перелегла, Муха - сразу в сторону. Тоже можно бы подвалиться. Подойти от концов ног и накинуться. Ну нет! Лучше сперва тихонько с торца коленками на оттоманку встать, чего надо на Нинке потихонечку завернуть, а потом все равно по-пластунски накинуться. Хыть - и всё! Правда, так она понести может. А это период долгий и придется в отпуск увольняться. Хотя теперь гуманство для них придумано. Чтоб не тяжелели. Гандоны эти. Вон на смородине висит...
Ну как такое вытерпеть?
А между тем, Изя Клест идет через Казанку, терпит. Как по канату идет. За первым же бараком чуть не спотыкается на оказавшемся под ногами кошельке, из которого высунулись три рубля. Это надо пройти не глядя. Потому что если наклониться поднимать, то кошелек поедет - он на ниточке. И за бараком станут кататься от восторга дети. Или может произойти вот что: кошелек он поднимет, три рубля окажутся оторванным уголком трешника, а из-за угла выйдет какой-нибудь фитиль и скажет: "Отдай не греши!" "На, - скажет Изя, Я вижу, валяется, вот и поднял, чтоб не затоптали!" "Тут еще двугривенный был, притырил гад?" "Какой двугривенный? Где он был?" "Давай-давай, кому сказано..."
Так что он кошельком не интересуется, а просто идет в Казанку. Там у него знакомая продавщица. Хотя она всем знакомая.
Магазином "Казанка", если смотреть с нашей стороны, весь этот коричневый квартал завершался, и раз уж мы опять о нем заговорили, сообщим, что представлял он из себя значительный прямоугольник, внутри которого, там где в римском лагере полагался бы преториум военачальника, о чем, конечно, знал у нас каждый, обретались всеобщие отхожие места, летом обложенные смрадными лужами, каковые зимой твердели в гладкий и тусклый коричневатый лед, видом напоминавший постный сахар с подсыпанной при изготовлении какавеллой. Лед этот, хотя гладкий, оставался тем не менее совершенно не скользким, и, несмотря на то что зальделые лужи были обширны, валенки, если попробовать проехаться по какой-нибудь, не ехали, зато по возвращении домой, прогревшись у печки, смердели особенным ферментом летнего дерьма, хотя ничего вроде бы к ним не пристало.
Бурые эти лужи, меж которых большим амбаром расположилось всеобщее отхожее место, в разгар лета скапливали по ободку каемку желтоватой пены, в точности как оно бывает в уголках рта бесноватого человека, а все место, хоть летом - среди пускай жухлых, но зеленых наших травяных улиц, хоть зимой - среди снежных и белых - было коричневого германского колера.
Клесту как раз и предстоит миновать лужу, но, когда он поравняется с ней, в лужу горизонтально полетят брошенные отовсюду невидимыми руками камни и его всего забросает коричневой водой. Поэтому тут правильней проходить, когда из сортира как раз выйдет кто-нибудь местный; например, баба с недоопущенной назади юбкой, или мужик какой-нибудь казанкинский - тогда метатели взбрызгивать неприятную жидкость поостерегутся.
Клесту везет - ему попадается дед Витька (камней, значит, не будет). Дед Витька, хотя и тронутый, но здоровается уважительно. "Здравствуйте, товарищ! - говорит. - Давайте поздоровкаемся! Не ходите через путя и берегитесь высоких платформ!" "Здравствуйте, дедушка!" - отвечает Клест, с готовностью открываясь доброму слову и безобидной дедовой душе. Но он ошибается. За его спиной блаженный дед, оборотившись к кому-то забарачному, изображает из своей придурочной рожицы суровое лицо плаката "Родина-мать зовет!", чтоб не подумали, что он с Клестом водится.
Дед Витька - местный шут. Он сильно скособочен, потому что в девятьсот затертом году очутился между столкнувшимися мотовозом и дрезиной. Не меняя теперь плакатного лица, он ковыляет дальше, и наш казанкинский житель, кричит:
- Витька! Это ты...
- Я! А кто же? - тревожно вздрогнув, признается дед Витька.
- ...наши ворота о б с р а л ?.. - завершает каверзный вопрос казанкинский житель, и оба с дедом Витькой радуются. Дед хихикает в смятении, потому что обознался с ответом, а герой наш веселится от души.
- Ладно, Витька, живи! Выпрямляйся давай скорее! - это уже казанкинский житель говорит, чтобы что-то сказать, потому что, раз все равно Нинка дрыхнет, стал углубляться в свои мысли.
"Какого только лесу через меня не оприходовано! - задумывается он. Ой-ёй-ёй! Откуда только не везут! И ведь на всю эту лесоповальную продукцию дятлы разные садились и векши по ней скакали, и кукушки прыгали, и опенки на стволах ведрами росли. Иногда придешь на работу затемно - аж волками в мороз пахнет! Если дворняжка за кем увязалась, так она к штабелю, хоть ты ее убивай, не подойдет. Стоит рычит. А уж ногу на эти бревна никогда не задерет.
Все время говорю: склад расширять надо. Трофейные же лошади к дышлу приучены, а с дышлом - это же все знают! - только сатана ездиет! И по-русски они не понимают. Вот оглоблями телеги и зачепились. И мат стоит. А начальство: "Мы тебе трамвай передвигать не будем. Запрещай давай материться, и чтоб о с я м никто больше не чеплялся, понял!" Теперь народ, конечно, безмолвствует, то есть помалкивает. Возницы обижаются - своих пожеланий не имеют возможности друг другу высказать. Топчется поэтому такой, молчит. Курит махорку. А когда затягивается, ногу в землю стопочкой упирает. А другой кто-нибудь закладет в ноздрю указательный палец, большой снаружи оставит и тоже каблуком в стопу утыкается. Но это не потому, что у него пальцы в сапоге чешутся, а для равновесия. Опять же, если в пальцах зуд, то чтобы при всех портянку не разматывать, его уймешь, только нажавши каблуком через передок на пальцы.
За штабелями укладена береза, толью прикрытая, - она сухая. Это для передовиков и милиции. А налево он дров не продает - боится. Но разделить народ по дровам - это обязательно. Бедному человеку дозволит и кору собирать, которая с елки и сосны сваливается. Столько ходов с блиндажами червяк под ней прогрызает, что как привезут больной лес, бревна сразу с себя всю шкуру вон! По ночам чешутся, что ли?
А один бродяга не бродяга в снеговом соре полный мешок ее наковыривает. Сослепу даже навозины подбирает, а казанкинский житель ему для смеху ногой их подталкивает. Доходяга этот долго потом утаскивает свой куль, с виду мешок картошки, только не в круглых желваках, а в угластых, и "спасибо" бормочет, но в глаза не глядит.
А чтоб кому-нибудь без ордера - это нет!.. Зато за хорошие дрова кепочник кепку состроит, портной шкары сошьет. А одна жиличка для Нинки рыжую лису подарила - с зубами и глазами. Нинка, как обмоталась вокруг шеи на работу, так паскуда эта погнала ее паровоз жопой толкать.
А сам он зимой ходит на склад в красивых бурках - ими его один человек отблагодарил. Но сразу переобувается из-за мороза в валенки. А мороз страшный. Которые стоят очереди ждут, в обхват руками в рукавицах по бокам хлопают, как когда-то ямщички. И он тоже перешел так греться, потому что обязательно согреешься.
Но сейчас-то тепло. Хорошо. Стоишь в окне и напеваешь про Андрея-пролетария, который служил на заводе и был в доску отчаянный марксист. Вот песня хорошая!
Евойная Манька стриждала с уклоном,
Плохой меж ними был контакт;
Накрашены губки, колени ниже юбки.
А это безусловно скверный хфакт.
От коленок, которые ниже юбки, мужской затвор у казанкинского жителя передергивается еще сильнее, потому что по выходным, но токо дома, он велит Нинке подворачивать юбку, накрашивать губы и разное многое другое. А она чего? Она с удовольствием! Но уж зато потом они, как зайцы-китайцы на оттоманке играют. Ой! Да и сейчас бы можно патрон дослать. Ну прямо чего делать, а?..
