Асар Эппель - Летела пуля
Хорошо. С колючками ясно. А дрова, между тем, свалены на улице возле одного забора. Всю ширину перегородили. "Пожарная, глядите, не проедет, если пожар у кого разгорится", - замечает тот, кто шел от дома двадцать, но первым не дошел и поэтому досадует.
Или, скажем, привез ты со склада свои полтора кубометра. Если не на телеге, то опять же на полуторке. Хорошо. Чего делать дальше? Одному их пилить, что ли? Ну наколоть - ладно, хотя тоже как сказать. А напилить одному двуручной пилой - это н и х и л и м к у - к у ! Да и где взять козлы, если у тебя их никогда не было? Хорошо. Тут приходят двое и спрашивают "пилить будем?". Мы с ними сговариваемся, и сразу у сарая зазвенит пила. Причем, хоть зимой, хоть летом - неважно. Мы про работу, не про климат.
Хорошо. Пилят-пилят, никак не распилят. А после - раз! - и распилили. Новые опилки легли на мягкую околосарайную землю, и на ней теперь гора кругляков, которые еще колоть.
На какой-нибудь просторный спилок ставится кругляк, придерживается одной рукой, а другой - тюк! - острым, сука, топором - тюк! - с небольшого, врот, ловкого размаха - тюк! - разваливается на четыре - тюк! - полена или на шесть, смотря по тому, какой, бля, толщины кругляк был.
Но такое удается, если дрова сосна или береза. И без сучков. И сухие. А если нет, если это косослойная какая-нибудь или мокрая древесина, или сучки в ней пронизывающие, тогда одно средство - колун. А колуном тебе самому, как и двуручной пилой, дров не напроизводить. Колун у тебя, даже если он имеется, насажен как надо не бывает. Кроме того, он увесистый, и когда ты в конце концов, размахнувшись, уйдешь им на чуть-чуть в дерево, выдернуть его будет никак не вытащить, потому что, раз он ходит на рукояти, то она первая из него и выдерется. Это, конечно, если сам колун при замахе не слетит.
В общем, с ним у тебя н и х и л и м к у - к у не получится, а уж с переворотом сидящего на колуне кругляка и вовсе. А вот у ребят, которые согласились, у них что ты! У них колуны еще с дореволюции насажены. А тогда насаживали - кленовую расклинку вколачивали.
Хорошо. Вот кряжистый кругляк встал на подстановочном. Вот ничего топором не получилось. Вот - хэк! - толстый колун засел в нерасседающейся древесине. Хорошо. Мужик его переворачивает вместе с мокрым спилком и из-за спины - хэк! - опускает колунной спинкой на подстанов. И еще раз закидывает за себя неподъемную вещь. И еще. И кругляк наконец рассаживается, и сразу видно, что держал его матерый сук - толстый и напоперек проходящий.
И дальше так же.
А мужики, сколько надо, столько - и прямо колуном, и с переворотом намахаются. И сила их не убудет.
А ты бы и трех раз не смог.
Поэтому вернемся о дровяном складе.
Допустим, сейчас зима и в тамошних воротах виднеется завскладом и вроде бы от нечего делать завидует деревянной лопате, которою за трамвайными путями (рядом же трамвайный круг семнадцатого и тридцать девятого) расчищает в белом снегу дорожку вдоль своего забора тамошний житель.
Белый этот пушистый снег тихо падает и падает, и ничего лучше деревянной лопаты, чтобы управиться с ним, нету. Да. Ничего удобней для такого снега не найдено. Правда, ни сейчас, ни впредь лопаты этой никто больше не увидит. Она - прямо с рукояткой - целиком из березы и видом своим, сутью своей долбленой соответствовала когда-то и улице, и снегу, и жилью. Она из предыдущего мира и здорово придумана, но имеется уже не у всех.
Берёт стародавняя лопата замечательно, а огородной - железной - лучше не пытаться. Можно, конечно, приколотить к палке фанеру, но фанера с первого сгрёба станет карябать зальделое подснежье, цепляться за него и от этого расщепляться. Из кровельной жести лопата тяжела, гвозди плохо держат ее на палке, дюралевых же - нынешних - пока что не открыто.
Завскладом действует на штабелях в снежную погоду, к сожалению, лопатой огородной. А это, как сказано, бесполезно и неудобно. Но больше ничем не получается. Хорошо. Сперва он хоть кое-как почистил двор, куда телеги и дровни заезжают, фанерной, по кромочке обколоченной железом. А штабеля - они же разной высоты, снегу в них набивается где сколько. А как его оттуда взять? А трудно. А не убрать, он слежится. Не выковыривать же его тогда руками пусть даже в рукавицах!
До чего завскладом своего склада зимой не любит, невозможно передать! А хоть бы и была деревянная лопата - она же для ровного места. Она же свежие сугробы раскидывать и на штабеле бесполезна, потому что толстая в толщину и выбирать снег непригодна. Дорожки в сугробах расчищать - это да.
Вообще зима - сплошное наказание. Дрова обметать метлами и вениками приходится. А еще приходовать привоз. А еще выдавать по мерке.
Вот сейчас приволокутся дровни. Вот и вторые тут. Всем, видите ли, давай посуше. Посуше, конечно, есть, но мало. И не для дровней. Дровни сцепятся - двор же конусом - никак не расцепить, и приходится, чего нагрузили, сгружать и, разъехавшись, нагружать снова. А за воротами грузовик - ему для самого себя надо. Он газгольдерный и на дровах работает. Бензин в таких не жгут. Пока ждет, когда дровни перематерятся, сколько чурок сожгет, чтобы вода в моторе не замерзла...
Тот, кто зимой про все это размышлял, стоит сейчас в окошке первого этажа казанкинского барака. Под окошком у него тоже палисадник, а в нем редкие голые прутья, на которых кое-где появились уже бледные листики, а кое-где здорово заметны яйца вредителей. Ведь же май-месяц. Весна.
Чего только не наблюдает казанкинский житель, стоя в раскрытом по причине теплой поры окошке. Сразу за палисадником виднеется сырая весенняя земля, с которой испаряются из прошлогодних яиц мошки. Дальше - булыжная дорога. Влево она идет к деревянному мосту через Копытовку, вправо - к дальнему углу казанкинских бараков. За булыжником - серого цвета женская школа. Хотя почему женская? В ней же самые девчонки учатся, а из них женщин еще вырабатывать и вырабатывать! Он-то знает. На койке за его спиной сейчас одна такая лежит. Она вот - куда тебе! Она - женщина!
Позади школы, сколько-то отступя, свалка. За свалкой (но это далеко и плохо видно) стоят вояки с зенитками. Красноармейцы ходят. Жрать, наверно, хотят, с т о й к т о и д е т окликают.
Казанкинский житель о военной службе знает по себе. Ведь только три года как окончилась война, а он, кроме того, что в военное время работать на дровяной склад поставлен, был еще и на финской.
Там он и в бою поучаствовал. Но очень, правда, перепугался. Не за свою жизнь, не потому что убьют, - это он уже потом забоялся, - а трепетал ночи, землянки, мокрых сапог с портянками, сплошного дождя, из-за которого даже винтовочный ствол затыкается тряпочкой. Испугался, что в этой темноте и сырости он совсем один, а все остальные - хоть в отделении, хоть во взводе тоже испуганные. И сразу затосковал. Нет же, не из-за смерти - она была невзрачная и повсюду валялась, - он ужасался одиночеству под дождем и снегом, где даже мертвым, которые повалились кто куда, тошно и одиноко. А еще опасался он какого-нибудь громадного финна со здоровенной финкой. Финны, они ведь с финскими ножами, и беспощадные.
От страха он стал харкать кровью, и был из армии списан. То есть у него выяснился туберкулез. А чтобы от этой болезни вылечиться нужна с и л а в о л я. Один верный человек ему открыл, что от чахотки лучше нет, чем собачье сало. Хорошо. А где его в войну возьмешь? А он как раз коротал войну в гостях. И был там у хозяев собачонка. Собачонка этот лаял, спать никому не давал. Хозяева и пожертвовали его. Он пустолайку гупером на дверях задушил, натопил с него сала и стал вылечиваться. И как рукой сняло. Никакой болезни больше нет - он теперь мужчина здоровый, только жаль вот Нинка спит. Нинка это кто посапывает позади на оттоманке, и если обернуться, увидишь не ее, а теплые пододеяльные бугры, которые, когда они с ней того-этого, живей живых оказываются, хотя сейчас похожи, скорей, на кормовой турнепс, для дозревания накрытый с головой одеялом.
А проголодавшийся красноармеец в той стороне, куда глядит казанкинский житель, тоже есть. Обретается он на сторожевом посту, выдвинутом впереди землянок и зениток, сперва тут в войну стоявших, потом куда-то увезенных, потом - уже после войны - опять поставленных. Противовоздушное подразделение замаскировано в глубинах свалки, и туда для доезда грузовиков ведет по мусорным всхолмлениям ныряющая дорога.
Свалочное это очей очарованье даже и вспоминать неохота. Сорные пространства сперва распространяются далеко вдаль, а потом оконечьем спускаются вниз - в пойму Копытовки, и уж оттуда захватчиков можно точно не ждать. Не потому, что Копытовка широкая, - она, скорее, ручей, по берегу которого стоит непролазная трава пустыря, а потому что в речку и около нее навалено такое, что ни конному, ни пешему. Только стальная птица пролетит, и то, если не на бреющем полете.
Перед свалкой, чтобы передний ее край не смыкался с нашими травяными улицами, оставлена достаточная пустая земля. За ней, в самом начале свалочной дороги солдат и стоит. И никто проверять его сегодня не будет. К лейтенанту баба приехала, и они до вечера ушли в Парк культуры и отдыха имени Дзержинского на каруселях кататься. Сержанта тоже нет. Сержант в сарае с матчастью ухо себе об гвоздь оторвал. Теперь ему в госпитале ухо это пришивают. Как все равно подворотничок, что ли?
