Григорий Свирский - Запрещенный роман
Какой дьявольский нюх на таланты! Режут, как на большой дороге. Особенно, если талант не Иванов-Петров-Курицын-Тупицын...
Из знаменитых стариков держатся только профессор Преображенский да Сергей Викентьевич, который предупредил его: "Ввяжетесь в драчку с нашими Ухо-Наховыми, забудьте о науке..."
А Леля знай свое: "Ты мог бы настоять!"... "Мог остаться!" Остаться где? В выгребной яме?.. Ребенок она малый!..
После распределения, получая в профкоме университета путевку, Яша услыхал: "Ты о Гильберге не беспокойся! Они вывернутся!.."
Сколько раз слышал такое: "Они вывернутся!", "Они трусы!", "Они всю войну в Ташкенте!" Это болело, как невынутый осколок. Но рассказывать об этом не хотелось. Тем более Леле. Поймет ли?..
Мимо медленно проехала, обрызгав студентов, зеленая машина с водяными усами. Девушки взвизгнули, перестали петь, кто-то причмокнул от удовольствия: "Вот хорошо!" Дед Яши, семеня за внуком, подумал в отчаянии: "Смывает его след, смывает..."
Юра Лебедев внес вещи Яши в купе. Спутник Яши опаздывал, и Юра поговорил о чем-то с краснощеким гигантом, который снимал бескозырку с золотыми буквами "Тихоокеанский флот".
-- Так о чем тут гуторить, кореш! Я полезу на верхнюю. А он на мою, -не дослушав Юру, воскликнул матрос. -- Все будет как часы". В обиду не дадим.
Юра шепнул что-то на ухо проводнику и попытался всучить ему двадцатипятирублевку. Тот отстранил ее, пробурчал оскорбленно: "Не за барыню просишь".
Аккордеон не умолкал. Заглушая его, со всех сторон кричали:
-- Яша! Пиши на факультет! Третьему курсу1.. На имя бюро! Привет северным оленям!
-- Дедушку пропустите! Дедушку!
Студенты не сразу заметили маленького сгорбленного старика в мятом пиджачке и новенькой серой кепке на затылке. Дед стоял за их спинами и моргал мутными невидящими глазами.
"Зачем он едет на погибель свою? Зачем?! Я умру завтра. Кто у меня, кроме него?! Сперва отняли сына, теперь внука"...
Старику казалось: Яша не доберется до этого Охотска или как его? Сорвется на ходу с подножки. Упадет с узких прогибающихся под ногами пароходных сходен. Или его смоет за борт. Ведь перила же не для него.
Свисток кондуктора резанул уши. Яша протолкнулся к деду, поцеловал его в трясущиеся белые губы. Кивнул Леле. И тут же прыгнул на железную подножку. Сосед по купе -- матрос обеими руками поддержал его и крикнул сверху:
-- Все будет как часы!
Дед сложил ладони и молитвенно поднес их к своему скорбному лицу. "О Господи!.."
-- Мое счастье где-то недалечко... -- затянул кто-то под казенный аккордеон.
"...Пожалей этого несчастного, который считает себя счастливым!.."
-- Подойду да постучу в окно... -- не унимался аккордеон.
"Помоги ему!"
Проревела сирена электровоза, и -- еще громче в сотню голосов грянула песня студентов:
Прощай, края родные,
Звезда победная, свети...
"...Ты сотворил людей по образу и подобию своему, с руками. Ты же знаешь участь безрукого. Он не может даже попросить подаяния..."
... До свиданья, мама, не горюй, не грусти,
Пожелай нам доброго пути!
Свернутый желтый флажок уплывал все быстрее. Старик, семеня негнущимися ногами в узких полосатых брючках, бежал за вагоном. Ветер разметал его бороду, сорвал с головы кепку и швырнул ее под скрипевшие колеса.
Юра схватил его за плечи у самого края высокой платформы.
IV
На другой день к Леле приехал доцент Сергей Христофорович Рожнов. Леля встретила его в полутемной прихожей, не зажигая огня. Он нашарил ладонью выключатель, щелкнул им.
Глаза у Лели были припухлые, красные, словно она провела ночь за рабочим столом. Глядя куда-то в сторону, Рожнов пригласил ее "проветриться на яхте".
Леля отрицательно качнула головой и ушла в свою комнату, не дожидаясь, пока за ним закроется дверь.
Спустя неделю Рожнов появился снова. Леля сказалась больной, из прихожей донесся его приглушенный голос, полный тревоги и сочувствия. Зазвенела дверная цепочка. Хлопнула дверца лифта. Ушел, слава Богу!..
При первой возможности выехала в свои Климовичи, куда закинула ее Распределительная комиссия. Пересаживалась в Минске. Тетка в замасленной фуражке, которую спросила, как пройти на вторую платформу, напомнила ей покойную няню, которую привезли некогда из родных мест.
-- Деточка, идите тудой! -- кричала тетка вслед. -- А потом сюдой!
Это "тудой" растрогало ее. Хранится, значит, в душе "прародина", мелькнуло с улыбкой...
Тем болезненней был отказ: не приняли Лелю Климовичи. Сказали, что "единица" занята. Прислан другой кандидат. Из Москвы... "Да-да, с министерством согласовано, конечно..." Хотела протестовать, но секретарша намекнула, что это бессмысленно: взяли племянника декана...
Вернувшись, Леля никому не сообщила о неудаче. Лежала на тахте, лицом к стене, стараясь ни к чему не прислушиваться.
Такого неестественного для нее горького чувства заброшенности она не испытывала никогда.
Сколько у них с Яшей было друзей! Дед кричал: "Не жизнь -дискуссионный клуб!" Бывает, чтоб уехали сразу все?! Все до одного!
Мысли ее снова и снова обращались к Яше.
Должна же быть причина?!
Как все началось?
Она занималась в литературном кабинете. Рядом, за фанерной перегородкой, кто-то вполголоса диктовал машинистке курсовую работу.
Приглушенный мужской голос, треск пишущей машинки отвлекали Лелю, она невольно прислушивалась, все больше раздражаясь. Наконец, зажала ладонями уши.
Но сколько можно так сидеть? Она отняла руки от ушей.
"-- ... логограммы же или пиктограммы, хотя и нередки в памятниках майя, -- доносилось из-за перегородки, -- заключают последовательность фонетических знаков и используются для разъяснения и уточнения, подобно таким же логограммам в древнеегипетском письме... Так удалось установить фонетическое значение знаков".
"Майя?! -- до сознания Лели дошло, наконец, это слово. -- Майя! -Сергей Викентьевич говорил, что у него есть студент, который близок к расшифровке письменности майя". университет на пороге огромного открытия...
Леля не удержалась, заглянула за перегородку.
Спиной к ней стоял невысокий, узкоплечий юноша, брюки помяты, пиджак внакидку. Он обернулся, и она узнала его:
"Яша".
На другой день Яша, кончив диктовать, уселся рядом с ней и стал править рукопись после машинки. Леля посчитала себя обязанной помочь ему.
Они вышли из читалки вместе... В воскресенье Леля повела Яшу туда, где чувствовала себя как дома: в Консерваторию. Они попали на концерт Мравинского. После концерта Леле захотелось пройтись по ночному городу, они любила такие прогулки по полупустынным улицам, когда в ушах еще звучит Чайковский и Рахманинов и ты по-прежнему словно наедине с ними.
Но Яша от ночной прогулки отказался, ему, видите ли, рано вставать. Отказался и в другой раз.
"Неужели ему неприятно, ну, просто... побыть рядом со мной?"
В следующее воскресенье раздосадованная Леля повела Яшу в музей. Она, как никто, знает французов эпохи Людовиков!
Выйдя из музея, Яша поблагодарил ее и... пошел к троллейбусной остановке. "Не произвожу на него никакого впечатления!" -- это ее озадачило. Может быть, она ненаблюдательна? Как было у них с Игорьком, в девятом классе? А с лейтенантом Викой, в отцовском госпитале? А ассистент отца Владлен? Владлен каждое утро под окном маячил...
Леля попала, по ее собственным словам, в "дикое" положение. Яша не пытается даже ухаживать! Более того, позволяет себе отчитывать ее. Вчера прямо так и сказал: "Ты разговариваешь с людьми, будто делаешь им одолжение. Зачем ты хочешь казаться хуже, чем на самом деле?.."
"Как он смеет!"
В другой раз он ругал ее за ложь, за преувеличения: "Очаровательно! Гениально!.." Она опять возмутилась: "Как он смеет!.."
Она никогда не лгала Яше. Но однажды перебила его самоуверенным возгласом: "То, о чем ты рассказываешь, я уже знаю. От Бориса Александровича... Как, ты о нем не слыхал? Академик..." -- И она назвала известное имя...
Конечно, она не лгала, но слова, которыми она выражала свои чувства, он прав, почти всегда были сильнее этих чувств: "Чудесно! Очаровательно! Гениально!"
Когда Лелю убеждали, что она не права, она обезоруживающе виновато улыбалась и говорила: "Errare humanum est" (человеку свойственно ошибаться).
Она не прочь щегольнуть латинской фразой?
Достаточно зайти в университет, чтобы сразу убедиться: самые "ученые" люди там -- первокурсники. Они поразят пришедшего каскадами латинских пословиц, мудреных афоризмов, классических изречений -- всем, что только сейчас, день, неделю назад услышали на лекции, на семинарском занятии, у старшекурсников. Этим ученическим цитатометанием болеют, как корью, все. Одни излечиваются ко второму курсу, другие -- позже. Хроническим этот детский недуг остается лишь у самых поверхностных людей...
Она не прочь щегольнуть латинской фразой?!
Как-то, когда она занималась в читальне, ее отвлекли знакомые шаги, неторопливые, тяжелые.
