Григорий Свирский - Запрещенный роман
"Что это такое? -- хотела было гневно воскликнуть Оксана Сидоровна. -Что у вас рук нет?"
И вдруг, чувствуя озноб во всем теле, поняла: перед ней сидит человек, у которого нет обеих рук.
III
Узкая и длинная, будто коридор, комнатка Гильбергов была разделена поперек фанерной перегородкой. Семиметровая комнатка с окном во всю стену, где занимался Яша, именовалась "светлицей". В темной половине спал и молился дед. Там стояли клеенчатый диван, из которого сыпалась труха, и обеденный стол, накрытый белой льняной скатертью. В "светлице" было просторнее. Здесь-то и громоздились сейчас свертки в пергаменте и цветной бумаге, рубашки с застежками-молниями вместо пуговиц, свитеры и никелированный кофейник сверхоригинальной системы, купленный Лелей.
Два ящика книг, матрац и подушку Леля упаковала и отправила в багаж еще утром.
Теперь она в нарядном клетчатом платьице, в тугой косынке, чтоб не расплеталась коса, мечется из угла в угол, ставит птички на исписанном вдоль и поперек листке и ругается с Яшей. Леля скандалит с ним вторые сутки, с той минуты, когда она принесла из магазина первые свои покупки, на которые истратила, по крайней мере, половину отцовской зарплаты.
Дед оттесняет Яшу на свою темную половину, и тогда сборы идут быстрее. Леля набивает "авоську" продуктами, завертывает бисквиты, ванильные сухари.
Укладывая в емкий брезентовый рюкзак все, что Яша минуту назад выкинул оттуда, она прислушивается к голосу деда, который доносится из-за перегородки.
-- И это он говорит мне. Мне! -- Голос деда вздрагивает, будто скрипучая телега на ухабах. -- Он едет по своей воле! Никто его не посылает! Ты мой внук и -- без клепки в голове? Ха! -- Дребезжащая телега вдруг срывается под уклон. -- Что ты себе думаешь? Что? Помрешь -- мне легче будет? Не пойдешь к этому проректору? Так я сам! Сам побегу, чтоб я так жил! А что? Я ходил к самому протоиерею, а к твоему директору?.. Тьфу! Прохвост он, а не директор! А ты -- чурбан! Каменное сердце! Горе мне! Ты... ты не внук мне больше!
Леля бросила одеяло из верблюжьей шерсти, которое дед купил вчера на рынке, продав свое зимнее пальто.
-- Дедушка, успокойся. Яше скоро ехать. До поезда всего два часа.
-- Что?! Пусть он сгорит, твой Яша!
Леля кивком позвала Яшу к себе, присела возле него, у забрызганного чернилами письменного столика, за которым она провела бок о бок с ним весь этот последний в их жизни радостный и тяжелый студенческий год. Обняв Яшу за плечи, она притихла и, глотнув побольше воздуха, точно собираясь нырнуть, сказала:
-- Я еду с тобой. Мой чемодан привезет машина, на которой мы отправимся на вокзал. Я не могу не поехать. Не могу! Билет со мной. Мягкий. Другого не достала. Но я поменяюсь в дороге. -- Она говорила сбивчиво, боясь, что Яша спросит ее об отце, которому она объявила о своем отъезде сегодня утром, оставив его в состоянии, близком к сердечному припадку. -- Не вздумай возражать! Ведь все-таки не Охотск!.. Башкирия! Ближний свет! На это у них хватило ума... Не взяли в аспирантуру в этом году, возьмут в следующем.
Яша привалился плечом к окну, пытаясь его открыть. Леля тут же откинула крючок и сильным мужским ударом ладони, так что со стекол посыпалась замазка, распахнула створки. Потянуло ветерком, горячим, с запахами бензиновой гари и раскаленного асфальта.
Яша почувствовал удушье. Потирая ушибленную руку, Леля продолжала говорить по-прежнему быстро, взахлеб, казалось она уговаривает самое себя. Что бы Леля теперь ни произносила, Яше слышалось: "Не могу не поехать"...
Нет, это свое "не могу не поехать" она не сболтнула ради красного словца. За этими словами были не только ночи без сна. За ними была ирония, издевка, укоры, сопровождавшие ее почти всю жизнь, с самого раннего детства, попреки товарищей, что она, Леля, задавака, профессорская дочка, белоручка, что она мчится по жизни на папиной машине, зайцем.
И все же, несмотря на это, Яша с горечью думал: "Тащит себя за косу". Ох уж это ее пристрастие к эффектам! Удрать в глухомань, никого не предупредив. Даже его самого она держала в неведении до последнего часа.
Какие эффекты он может предложить ей в башкирской деревне? Керосинку? Топор в руки?.. Лелька не Олена, хоть и похожа на нее...
Олена из Вологды, рисковая девчушка, сержант-синоптик, приносила в штаб полка "погодные данные". Летчики кричали: "Яша, твоя ветродуйка пришла!.."
Дневала и ночевала в губе Грязной, в морском госпитале, куда доставили Яшу. И няней была, и сиделкой. Чтоб не опоздать на дежурство, моталась на попутных по заполярным дорогам; когда с "увольнительной", а когда и без нее.
А потом вдруг пропала. Как в воду канула. Сколько ни расспрашивал друзей -- молчат.
Яша искоса взглянул на худые, прозрачные руки Лели, и уж готов был произнести тоном самым категоричным: "Вот что! Билет ты вернешь!.." Но Леля коснулась своей заалевшей щеки тыльной стороной ладони, -- порывистым стыдливым жестом, который он так любил. Этот жест спутал все Яшины мысли...
Лишь когда он увидел в "ЗИСе-110" огромный, из желтой кожи, чемодан курортницы или туристки, сознание того, что они совершают непоправимую глупость, охватило его с новой силой.
Покачиваясь на заднее сиденьм машины, он продекламировал Леле на ухо самые любимые ее стихи, из древнеиндусского эпоса Савитри:
-- Джавалантим ива теджаса...
Это были стихи о сияющей красоте юной принцессы Савитри, "с глазами как лепестки лотоса... которую никто не выбирал в жены, красотою удержанный".
Может быть, теперь Леле будет не так больно услышать то, что он сейчас скажет...
-- Я... не возьму тебя с собой! -- наконец решился он.
Леля быстрым движением прижала ладонь к его губам (он так любил целовать ее ладони!), Яша отстранился и заговорил со злой решимостью. В сущности, он мало знает ее. Надо пуд соли съесть вместе, прежде чем... И вот что... он ее не любит, и все! Потом он с ужасом вспоминал, что наговорил...
Выйдя из машины, Яша заставил себя не оглядываться на Лелю, забившуюся в угол кабины.
Около вокзала его встретили ликующим возгласом: "Идет!" Походный аккордеон сразу рванул комсомольскую песню. Яша озирался изумленно, растерянно.
Оказалось, Юра объявил на факультете и в общежитии, каким поездом уезжает Яша Гильберг. И три студенческих группы, которые через час сами отправлялись на уборку урожая в подшефный колхоз, пришли в полном составе.
Юра чувствовал себя погано. Его оставили в аспирантуре. У философа-языковеда Татарцева. На него, Юру, выделили "место", на которое Яша и попасть не мог. Не по профилю. Но Юра все равно ходил как в воду опущенный.
Кто-то взял у Юры Яшин плащ, кто-то шел рядом с Яшей, обнимая его.
-- Прощай. Путь далек.
Яша оглянулся. Машина с Лелей еще не отъехала... Да и сам мог не уезжать. Имел законное право... Но сколько раз он говорил, что не считает себя инвалидом. Отказывался от всякой помощи... Сколько спорили об этом с Лелей... "И сдаться? Я не буду себя уважать!" -- говорил ей.
Он был искренен с Лелей. Правда, не до конца.
На заполярном аэродроме Ваенга не было сомнений, кто есть кто. Звания и партийность значения не имели. Один полет в торпедную атаку, и все как на ладони... А здесь?
Он, как и Леля, проглядывал факультетские объявления. Никаких откровений для него в них не было. Не утихал погром. Что такое погром, Яша знал с детства.
Факультет, как театр марионеток, дергался, "в соответствии с указаниями сегодняшней передовой", как говаривали в курилках.
За пять лет учебы в университете, с послевоенного 46-го по 51-й, как только не дергались.
"Двое в степи" Эммануила Казакевича -- самая глубокая и честная книга о времени", -- сказал Яша на втором курсе. Обвинили в протаскивании чуждых идей, очернительстве и политической незрелости. Бесновались -- стыдно вспомнить.
Но это были лишь цветочки. Что началось в 48-м?! Взвинчивалось в 49-м?!
Газеты будто ополоумели. Низкопоклонниками, космополитами, беспаЧпортными бродягами объявлялись самые известные ученые, талантливые студенты. У физиков -- академики Ландау и Тамм; у биологов "низкопоклонники" -- все до одного, кроме Лысенко и его команды. "Полное облысенивание науки", -- сказал как-то Яша в курилке. Прижилось словечко, загуляло по университету... Симоновскую пьесу "Чужая тень", клеймившую "низкопоклонников", приняли как явление в литературе... Кончился Константин Симонов, в глазах Яши, на этой фальшивке. Подорвался на собственной мине...
У них, филологов, все же, отвратительнее... Петрушечные парторги Хахов-Ухов-Ухалкин, сменявшие друг друга, ярились псами. Сперва облаивали "ахматовщину" и "зощенкизм" (сами изобрели этот неологизм и гордились этим). Затем бросились вынюхивать "собственных космополитов", доселе не проклятых. Боже, какой брех стоял! Рвали в клочья западников -- шекспироведа профессора Аникста, профессора Леонида Ефимовича Пинского, на лекции которого приходили со всех факультетов. Пинского увез "черный ворон". А сколько пропало, вслед за Пинским, его, Яши, лучших друзей? Где Костя Богатырев, полиглот, поэт? Гена Файбусович, знавший наизусть трагедии Сенеки и целые сцены из комедий Плавта и Аристофана? Додик Меерович, влюбленный в ирландские саги? Нонка Шопелиович с классического отделения, которая могла дать фору даже самому Генке, знавшему все?! Взяли ее отца, главврача Боткинской больницы, и тут же и ее, девочку. За что?!
