Феликс Светов - Чижик-пыжик
Женщины все-таки удивительные создания.
- Нет, - сказал я, - познакомитесь у поезда. Ты когда отдашь мне билеты.
- Сложность в том, - сказала Клава, - что это очень большие деньги понимаешь? Иностранцы платят вдвое, а как я тебя проведу - ты ж не иностранец, по какой строке?
- Проведи, как еврея, - сказал я, - а потом сочтемся. Значит, я могу быть спокойным?
- Сколько лет? - спросила Клава.
- Двадцать пять, - сказал я и, увидев мелькнувшую у нее в глазах тень, добавил: - Если точно - двадцать девять...
Потрясающий день! Только-только начался отсчет - с утра, когда меня разбудил волшебник из Санкт-Петербурга, а фарт идет и идет... У меня ведь на самом деле появилась блистательная идея - это когда он сказал, что Большой театр срывается и его необходимо заменить чем-то более замечательным. Идея простая, а потому гениальная.
Ну как она может поехать в Питер, разве дело в гостинице - то есть под каким соусом она туда поедет, зачем, какое у нее отношение к писательскому конгрессу? Явная липа. А тут?.. А тут она организует то самое мероприятие перешибает Большой, писатели зайдутся, будет классная тусовка, а ей это ничего не стоит, ее только завести, я видел, как она работает, фонтанирует идеями: садится на стол, болтает ногами, закуривает, прищуривается... Пусть Большой плачет! А ей награда - поездка в Питер. Совершенно официально, по делу.
Мы встретились с ней в тот же день, вечером. Я понимал, что тянуть в любом случае нельзя. Каждый час дорог.
Реакция ее была, конечно же, предсказуемой, но как и всегда ошеломительна. Да меня все в ней ошеломляло - такое странное существо! И ведь никакого, скажем грубо, хотя бы милого, но кокетства, обычных прыжков и ужимок, всего набора - а как они порой, хочешь не хочешь, действуют на нашего брата... А здесь ничего: вполне естественная, подлинная заинтересованность. Да видел я, видел, как разговаривает она с людьми, с мужиками, так сказать, профессионалами в разной, в том числе и в этой, скажем, области: внимательно, с сочувствием, вежливо, четко - ни одного лишнего слова или движения. Но уже через пять-десять минут собеседник ее напрягался, собирался - не отлипал, а она... В глазах, что ли, было дело? Красивые глаза, ничего не скажешь, но на самом-то деле всего лишь, как уже было сказано, внимательные и заинтересованные... Чем?.. Вот в этом, пожалуй, и дело - чем они вдруг становились заинтересованными? Ну, каждый тут понимает в меру своей этой самой... Я еще тогда поразился, в первый раз - на том вернисаже...
Глаза, конечно, но тут, как бы и весь организм начинал участвовать в этом, порой совершенно необязательном ей разговоре, или скажем, действе - и собеседник остолбеневал.
Мы сидели в подвальчике, в Доме литераторов. Оставили нам единственное место изо всего прежнего советского роскошества - ни ресторана, ни бара. Впрочем, и на том спасибо.
А ведь, бывало, каждый день если не начинался там, то уж заканчивался в том доме непременно. Зачем-то было надо, хотя, если подумать... Помню, я написал Солженицыну в Вермонт, была у меня в ту пору переписка с классиком в связи с публикацией моего романа на Западе. Вы восемь лет оттянули в лагерях, написал я ему, а я восемнадцать просидел в ЦДЛе, удивительно, мол, что живым остался... Надеюсь, он понял мой нехитрый покаянный юмор и не обиделся. Поганое, конечно, было место, что говорить, но зачем-то нам важное, кто-то там сломался, а кто-то устоял - там ведь и дружба начиналась и многое еще, о чем до сих пор щемит сердце... Но то другая тема.
Да есть, существует и сегодня тот знаменитый ресторан - "Дубовый зал". Тот, да не тот, не для нашего брата литератора. На стенах огромные - как полотна Сурикова и Верещагина, растянутые-распятые шкуры диких зверей: медведи, волки, кабаны, даже почему-то - зебры...
Забежал я туда как-то, еще не зная, за ста граммами. Он мне налил у стойки. Я посмотрел на стопку. "А сколько я тебе должен?" - на всякий случай спросил, пока еще не выпил. Он назвал цену. "Чего? - говорю. - Да я четыре бутылки могу купить за эти деньги..." Теперь он поглядел на меня: у меня вид был, надо думать, очень сокрушенный. Да пей так, говорит. Я выпил.
Итак, сидели мы в подвальчике, выпили по сто, и я рассказал о сегодняшнем посещении Пена.
- Что думаешь? - спрашиваю. - Три дня в Питере, две ночи, а кроме того поезд - день отъезда, день приезда. Еще две ночи.
- Потрясающе, - говорит, - я знала, тебе это сразу придет в голову, как только услышала про конгресс в Питере - ты ж рассказывал по телефону?..
- Сообразительная, а я думал, у тебя мимо ушей пролетело.
- Но при чем тут Большой, - говорит, - я, вроде, не по этому делу?
- Па-де-де - не сможешь?
- В каком смысле? - говорит. - Впрочем, можно кой-что придумать...
В глазах у нее что-то такое проехало, и она как бы меня и видеть перестала. Чудо какое-то, думаю, ее только включить или завести...
- Понимаешь, - говорит, - писатели, я имею в виду настоящих талантливых людей, они обязательно и еще в чем-то...
- Ты про что? - не понял я.
- Ну хотя бы, скажем - рисунок. Вообще изобразительный ряд. Им, понимаешь, мало чисто литературного способа самовыражения, они себя и в другом ищут... Я талантливых людей имею в виду.
- А я как же? - говорю. - Выходит, я как бы, что ли, - без таланта?
- Ты себя в другом находишь, и меня это вполне устраивает.
- Тогда ладно, а то я было...
- Хорошо, - говорит, - давай телефон твоего футболиста, мы с ним договоримся.
- Зачем телефон, я тебя отведу, представлю, познакомлю... А в чем твоя идея?
- Нет, - говорит, - я сама, ты будешь только мешать.
- Ты ж его не знаешь?
- Видела я его - с усами, славный мужик, открытый и контактный. Об остальном не беспокойся.
- Так о чем все-таки речь?
- "Писатели рисуют" - понимаешь?
- Не понимаю. Да и какие писатели - кто из них рисует?
- Не обязательно живопись, - говорит, - могут быть рисунки на полях, почеркушки... Пушкин рисовал? Представляешь, какая может быть выставка Пушкина?
- Представляю, - говорю, - уже была тысячу раз. И больше.
- Вот я об этом. А у нас будет сегодняшняя литература.
- Да о ком ты говоришь - где ты нашла Пушкина?
- Вознесенский рисует, Битов рисует, Войнович рисует... Да и этот твой футболист. Я и книжку его читала, последнюю.
- Правда? - удивился я. - Что скажешь?
- Мне понравилась. Смелый человек, свободный, без комплексов. Пишет о сплошном блядстве, а такая чистота, даже наивность... Отличный малый, можно разговаривать. Короче, будет тебе выставка, почище Большого. А деньги этот футболист достанет? На помещение, оформление, развеску? Я и с галереей договорюсь - есть у меня мысль, и фуршет там может быть - хоть на сто-двести человек...
Самое поразительное, что наше "историческое сидение" в "Славянском базаре" мгновенно стало реализовываться: "футболист" дал отмашку - добро по всем пунктам, "галерея" оказалась очаровательным особнячком на Малой Дмитровке; ровно через месяц прекрасно оформленные картины наших гениев висели в двух залах и на лестнице, посетителей - толпа, не протолкнешься, фуршет по всем законам русского гостеприимства - высокая пьянка... А кроме того, тут же, для полноты действа была предложена презентация только что вышедшей двуязычной - и на английском - книжки: "Написано в тюрьме" - от Гумилева до наших дней...
Хозяйка особнячка - высокая, стройная, с оленьими глазами, выказывала полный прием, перед началом представления налила мне, как человеку, причастному к организации мероприятия, хрустальный бокал исконного нашего напитка, я был растроган и, как мне казалось, очень красноречиво принялся посвящать ее в глубины самой прочной традиции отечественной словесности.
- Русские писатели всегда сидели в тюрьме, - говорил я, глядя в оленьи глаза моей собеседницы, - полистайте хотя бы эту книжку... Кстати, давайте перейдем на "ты", а то как бы не совсем прилично...
- Я попробую, - сказала она и удивилась.
- Хотя, понимаешь, - продолжал я, воодушевляясь, - был, был момент, когда все мы дрогнули, примстилось нам, что останется эта традиция только в документах, свидетельствах и мемуарах, будет всего лишь почтительно изучаться. Останется в музее, экспонатами для моей подружки - понимаешь, о ком я говорю?
Она кивнула.
- Но когда познакомились мы с Гришей Пасько, - не унимался я, - вон он, видишь, пьет водку с нашим футболистом и этой моей подружкой?.. Пока он еще среди нас - я Пасько имею в виду. Познакомились и поняли - нет, живая она, вечно живая традиция, никуда нам от нее не деться...
- Вот вам... то есть тебе, микрофон, - сказала хозяйка особнячка и сверкнула оленьими глазами, - объясни присутствующим, а то для иностранцев все это уж точно темный лес.
- Я не умею по-ихнему, - сказал я, - разве что ты переведешь?
- Why not, - сказала хозяйка особнячка.
- Господа коллеги! - сказал я в микрофон и звякнул хрусталем о бутылку. С приходом к власти всенародно избранного нового президента ворота русской тюрьмы снова широко распахнулись для нашей словесности - заходите, дорогие коллеги, гостями будете!..
