Алексей Писемский - Старая барыня
- Докладывать госпоже, Яков Иваныч, как бы еще изволили они принять; сами знаете, не любили, чтоб их учили, а больше того и барышню за их ангельскую доброту и кротость жалели, - возразила вполголоса Алена Игнатьевна и снова потупила свои мягкие и добрые глаза.
- Каким же образом открылось? - спросил я.
- Через маменьку Федора Гаврилыча, Аграфену Григорьевну, - продолжала Алена Игнатьевна, - люди их тоже после рассказывали, так как стала она говорить сыну: "Приехал ты через кои веки к матери на побывку, а все свое время проводишь у Катерины Евграфовны", а он ей на это говорит: "Маменька, говорит, я должен вам сказать, что мне очень нравится Ольга Николавна, а также и я им". Аграфена Григорьевна очень тому обрадовалась.
- Еще бы, - заметил с насмешкою Яков Иванов, - по пословице: залетели вороны в большие хоромы! Только бы прежде надо было подумать, что такое они значут и что значит наша барышня.
- Свое детище, Яков Иваныч, до кого ни доведись, всякому дорого и мило, - скромно и с почтением возразила Алена Игнатьевна и потом снова обратилась ко мне. - Думавши, может быть, так, что госпожа наша Федора Гаврилыча изволят ласкать и принимать, они и понадеялись.
Старый дворецкий, как бы не утерпевший с досады, опять перебил жену:
- Деревня, деревня и есть: барыня эта, Аграфена Григорьевна, только что из дворянского рода шла, а женщина была самого деревенского, бабьего рассудку.
- Что ж они, сватались? - спросил я.
- Как же-с, - отвечал Яков Иванов, и лицо его окончательно приняло какое-то озлобленное выражение. - В самый, кажется, летний Николин день приехала к нам эта Аграфена Григорьевна, и что-то уж очень нарядная. Генеральша наша и смеется ей: "Что это, мать моя, как расфрантилась?" Она поцеловала у ней ручку и говорит: "Как же, говорит, ваше превосходительство, мне в этакой дом ехать не нарядной". Севши после этих слов, по приглашению нашей госпожи, в кресла, заводит разговор о сыне своем. "Очень, говорит, Катерина Евграфовна, вами благодарна, что вы моего Феденьку изволите так принимать". - "Отчего, - говорит на это госпожа наша, - мне его не принимать: чем у тебя там по глупым вашим поседкам по избам бегать, пускай лучше у меня бывает, по крайней мере насчет обращения чем-нибудь заняться может, а он мальчик неглупый и, кажется, добрый". Похвалила, знаете, больше из жалости, а это еще больше придало гонору этой госпоже Аграфене Григорьевне. "Да, говорит, матушка Катерина Евграфовна, должна я, грешница, благодарить бога: хотя в супружестве большого счастия не имела (потому что, с позволения доложить, покойный муж ее, занимаясь сам хмелем, через два дни в третий бил ее за ее глупость). Весь свой век изжила в горестях и недостатках (простее того сказать, на постных щах круглый год), но зато, говорит, за все это в сыне моем имею теперь утешение. Службу свою, по желанию моему, он оставляет и будет жить при мне, и теперь бы такое с ним наше намерение, чтобы он женился". Госпожа наша только плечами пожала и, так как просто и строго с этакими маленькими и необразованными дворянами изволила обращаться, прямо ей и говорит: "Что ты, глупая фефёла, вздумала? Малый без году неделя из яйца вылупился, а она уж из службы его взяла и женить хочет. Да разве нищих разводить и без вас мало! И кто теперь, какая дура за него пойдет?" Ну, и кабы эта безрассудная барыня Аграфена Григорьевна имела хоть сколько-нибудь разуму, ей бы и замолчать, а она стала продолжать разговор и уж прямо: "Матушка, говорит, Катерина Евграфовна, дело уж сделано, и теперь бы для нас было большое счастие, если бы Феденька мой удостоился получить руку вашей Ольги Николавны". Старушка наша, по своему великодушию, и тут стерпела и только уставила на нее свои очки, покачала головой и тихо сказала: "Ах ты, говорит, дурища, дурища набитая; понимаешь ли ты, что ты говоришь? Твоему отродью жениться на моей Оленьке? Да как вы осмелились такие мысли иметь?" Но глупому человеку, видно, хоть кол на голове теши, ему все равно. Аграфена Григорьевна и этого ничего не поняла и все продолжает свое: "Матушка, говорит, Катерина Евграфовна, как нам этаких мыслей не иметь, когда ваша Ольга Николавна дали уж Феденьке слово, а если, говорит, насчет состояния, так он не нищий, у него после моей смерти будет двадцать душ". Удивить и пленить чем госпожу нашу думала! Я тогда чай подавал и только обмер, видевши, что у старушки нашей и пенка уж на губах выступила. "Господи, что только будет", - думаю; но они и тут себя сдержали, стукнули своей клюкой и только крикнули: "Вон из моего дома!" Сваха, как сидела, так и вскочила, накинула себе на голову свою шаль и почесть что без салопу уехала; мы, лакеи, уж и не провожали, и этого почету даже не отдали.
Проговоря это, старик утомился и замолчал, и только по выражению его лица можно было догадаться о волновавшей его глубокой досаде на то, что все шло и делалось не так, как рассчитывала и желала госпожа его и он.
- Вот, я думаю, гроза-то разразилась над бедной вашей барышней? сказал я, обращаясь более к Алене Игнатьевне.
- Не без того, сударь, - отвечала она, взглянув на мужа и как бы желая угадать, нравятся ли ему ее слова. - Сами мы не слыхали, - продолжала Алена Игнатьевна вполголоса, - а болтали тоже после, что Ольга Николавна прямо бабеньке сказали, что ни за кого, кроме Федора Гаврилыча, не пойдут замуж, и что будто бы, не знаю, правда или нет, старушка, так оченно рассердившись, ударила их по щеке.
Последние слова Алена Игнатьевна произнесла уж почти шепотом и потом снова начала прежним голосом:
- Пришедши после того в гостиную, смотрим: Катерина Евграфовна ушла в свою моленную, а барышня лежит середь полу, без всяких чувств. Словно мертвую отнесли мы их в мезонин, а от Катерины Евграфовны слышим такой приказ, чтобы и ходить за ними никто не смел, но, видевши их в таком положении, я осталась при них, стала им головку уксусом примачивать. Поопамятовались, узнали меня. "Где я, говорит, Аленушка, и что со мной было?" Я им докладываю. "Ах, говорит, Аленушка, зачем я, несчастная, ожила опять на белой свет", а сами всплеснули ручками да так и залились слезами. Я стою у них в ножках у кровати, и что ведь, мы, сударь, рабы - дуры, какие наши разговоры могут быть... сказки мои Ольга Николавна любили слушать. "Не прикажете ли, говорю, сударыня, сказочку вам рассказать?" Они сначала рассмехнулись и только головкой помотали, а потом опять заплакали. Чем их утешать да уговаривать, и сама не знаю! Взяла да Федора Гаврилыча и похвалила, что умен и хорош он очень, так не поверите, сударь, словно барышня моя ожила, дыханье даже перевести хорошенько не могут. "Нравится, говорит, он тебе, Аленушка?" - "Нравится, говорю, сударыня, и вся наша прислуга их любит и хвалит". - "Вот видишь, говорит, вы - служанки, а хвалите его, а бабушка так нет... видно, она, говорит, не хочет моего счастия, а хочет уложить меня в могилу, - бог с ней". - "Полноте, говорю, сударыня, как это может быть: бабенька вас любит и так только, может быть, на первых порах изволили разгневаться, а после сердце их отойдет. Коли, говорю, Федор Гаврилыч вам мил, что ж ей тому препятствовать". - "Ах, нет, говорит, Аленушка, он бедный и незнатный, а бабушка моя гордая".
- Что же старая ваша барыня? - спросил я.
- Старушка с виду ничего не показывали: скрытны чрезвычайно были-с! отвечала Алена Игнатьевна. - Барышня пролежали в постели целый день, на другой день тоже: пищи никакой не принимают, что ни на есть чашка чаю, так и той в день не выкушают, сами из себя худеют, бледнеют, а бабенька хоть бы спросили, точно их совсем и на свете не бывало; по тому только и приметно, что сердце ихнее болело, что еще, кажется, больше прежнего строги стали к нам, прислуге. Старая девица за ними ходила, любимица ихняя; бывало, всех нас девушек кличкой кликали, а ту всегда по имени и отчеству называли, и на ту изволили за что-то разгневаться и сослали со своих глаз в скотную; приказчику тоже, что-то неладно на докладе доложил, того из своих рук изволили клюкой поучить. Мы уж, горничные девушки, не знаем, как и ступить, того и ждем, что над кем-нибудь гнев свой сорвут.
- Все бы это ничего, ничего бы дальше этого не пошло, если бы не эта мерзкая девчонка, фрелина нашей барышни: от ней весь сыр-бор потом и загорелся, - перебил резким тоном Яков Иванов.
В старческом дрожащем его голосе так и слышалась накипевшая желчь.
- Что ж тут горничная сделала? - спросил я.
- Передатчицей стала, - отвечал Яков Иванов прежним тоном, - записки стала переносить туда и оттуда к барышне - ветреная, безнравственная была девчонка, и теперь, сударь, сердце кровью обливается, как подумаешь, что барышня наша была перед тем, истинно сказать, почтительной и послушной внукой, как следует истинной христианке, а тут что из нее вдруг стало: сама к бабеньке не является, а пишет письмо, что либо бегут с своим нареченным женихом, либо руки на себя наложат. Каково было старушке читать эти строки! Конечно, что они и тут своего геройского духа не потеряли. При мне это было, стукнули своей табакеркой золотой по столу: "Так не бывать же, говорят, ни тому, ни другому", а надобно спросить, что чувствовала их душа, зная, что они делали, и видя, чем им за это платят. Ваше высокоблагородие сами, может быть, имеете детей и можете понять, сколь легка для их родительского сердца неблагодарность за все об них попечения? Может быть, до сей поры кости нашей госпожи и благодетельницы содрогаются в могиле от этого!
