Алексей Писемский - Старая барыня
- Кому ж именье госпожи вашей досталось? Я видел, усадьба какая-то разоренная, запущенная, дом развалился?..
- В опеке, сударь, наше именье состоит, - отвечал он, видимо довольный этим переходом. - Ну и опекуны тоже люди чужие: либо заняться ничем не хотят, либо себе в карман тащат, не то, что уж до хозяйства что касается, а оброшников и тех в порядке не держат: пьяницы да мотуны живут без страха, а которые дома побогатее были, к тем прижимы частые: то сына, говорят, в рекруты отдадим, то самого во двор возьмем.
- И откупайся, значит, мужичок. Прежде-то уж вы больно много денег нажили, - подхватила Грачиха.
Яков Иванов не обратил никакого внимания на ее слова и продолжал:
- Против чиновников тоже вотчина никакой заступы не имеет. Прежде, бывало, при покойной госпоже дворовые наши ребята уж точно что народ был буйный... храмового праздника не проходило, чтобы буйства не сделали, целые базары разбивали, и тут начальство, понимаючи, чьи и какой госпожи эти люди, больше словом, что упросят, то и есть, а нынче небольшой бы, кажется, человек наш становой пристав, командует, наказует у нас по деревням, все из интересу этого поганого, к которому, кажется, такое пристрастие имеет, что тот самый день считает в жизни своей потерянным, в который выгоды не имел по службе. Я как-то раз, встретивши его в городе, говорю: "За что и за какие вины, говорю, сударь, вы так уж очень вотчину покойной госпожи моей обижаете?" - "Ах, говорит, старец почтенный, где нынче нам, земской полиции, стало поначальствовать, как не в опекунских имениях; времена пошли строгие: за дела брать нельзя, а что без дела сорвешь, то и поживешь", смеется-с!
- Того и стоите; на крапиву надобен и мороз, а то бы она долго жглась, - проговорила, подмигнув глазом, Грачиха.
- На каком же основании именье ваше в опеке, за долги, что ли? спросил я.
- Малолетних, сударь, теперь наше имение. За малолетными, за правнуками госпожи нашей числится оно, - отвечал Яков Иванов.
- А сыновья и внучата где же?
- Сын их единородный, - начал старик с грустною, но внушительною важностью, - единая их утеха и радость в жизни, паче всего тем, что, бывши еще в молодых и цветущих летах, а уже в больших чинах состояли, и службу свою продолжали больше в иностранных землях, где, надо полагать, лишившись тем временем супруги своей, потеряли первоначально свой рассудок, а тут и жизнь свою кончили, оставивши на руках нашей старушки свою - дочь, а их внуку, но и той господь бог, по воле своей, не дал долгого веку.
С каждым словом старика я видел, что лицо Грачихи больше и больше принимало насмешливое выражение.
- Эх, полно, полно, Яков Иваныч, не ты бы говорил, не я бы слушала! воскликнула она, махнув рукою.
У слепца как будто бы уши поднялись при этом восклицании.
- Что ж вам так слова мои не по нраву пришли? - проговорил он.
- А то не по нраву, что не люблю, коли говорят неправду, - отвечала Грачиха, - не от бога ваши молодые господа померли, про сынка, пускай уж, не знаем, в Питере дело было, хоть тоже слыхали, что из-за денег все вышло: он думал так, что маменька богата, не пожалеет для него, взял да казенным денежкам глаза и протер, а выкупу за него не сделали. За неволю с ума спятишь, можо, не своей смертью и помер, а принял что-нибудь, - слыхали тоже и знаем!
- Вот вы что знаете, чего и мы не знаем, - возразил Яков Иванов.
- Шалишь, дедушка, знаешь и ты, только не сказываешь. А что про вашу барышню, так уж это, батюшка, извини, на наших глазах было, как старая ваша барыня во гроб ее гнала, подсылы делала да с мужем ссорила и разводила, пошто вот вышла не за такого, за какого я хотела, а чем барин был худ? Из себя красивый, в речах складный, как быть служащий.
Яков Иванов насильно улыбнулся.
- По вашему, сударыня, женскому рассудку, может быть, и так, - произнес он с полупрезрительной миной, - а что как мы понимаем, так этот господин был нашей барышне не пара.
- Знаем, сударь Яков Иваныч, - перебила Грачиха, - понимаем, батюшка, что вы со старой госпожой вашей мнением своим никого себе равного не находили. Фу ты, ну ты, на, смотри! Руки в боки, глаза в потолоки себя носили, а как по-другому тоже посудить, так все ваше чванство в богатстве было, а деньги, любезный, дело нажитое и прожитое: ты вот был больно богат, а стал беден, дочку за купца выдавал было, а внук под красну шапку поспел.
При этом намеке все молчавшая до того старушка, жена Якова Иванова, вспыхнула и проговорила:
- И вам, сударыня, не сказано, как век проживете: теперь вот при состоянии, а может, тоже не лучше нас дойдете.
- Да что мне знать-то? Знать мне, матушка Алена Игнатьевна, нечего: коли по миру идти - пойду, мне ничего. Э! Не такая моя голова, завивай горе веревочкой: лапотницей была, лапотницей и стала! А уж кто, любезная, из салопов и бархатов надел поневу, так уж нет, извини: тому тошно, ах, как тошно! - отрезала Грачиха и ушла из избы, хлопнув дверью.
Алена Игнатьевна еще более покраснела; старый дворецкий продолжал насильно улыбаться. Мне сделалось его жаль; понятно, что плутовка Грачиха в прежние времена не стала бы и не посмела так с ним разговаривать. Несколько времени мы молчали, но тут я вспомнил тоже рассказы матушки о том, что у старухи Пасмуровой было какое-то романическое приключение, что внучка ее влюбилась в молодого человека и бежала с ним ночью. Интересуясь узнать подробности, я начал издалека:
- Что эта дура Грачиха врет, что барыня ваша заела внучкин век! сказал я будто к слову.
- На ветер лаять все можно, - отвечал Яков Иванов, - а коли человек в рассудке, так он никогда сказать того не может, чтоб госпожа наша внучки своей не любила всем сердцем, только конечно, что по своей привязанности к ним ожидали, что какой-нибудь принц или граф будет им супругом, и сколь много у нашей барышни ни было женихов по губернии, всем генеральша одно отвечала: "Ищите себе другой невесты, а Оленька моя вам не пара, если быть ей в замужестве, так быть за придворным". И было бы так: невеста наша была не заурядная, хоть бы насчет состояния, полторы тысячи душ впереди, сама ученая по-французски, по-немецки, из себя красавица.
- Красоты, кажется, была такой, - вмешалась Алена Игнатьевна, - что редкостно на картинках таких красавиц изображают. Приехала тогда из ученья из Питербурга к бабеньке: молоденькая, розовая, румяная, платья тогда, по-старинному сказать, носили без юбок, перетянутся, волосы уберут, причешут, братец мне родной - парикмахер - был нарочно для того выписан из Питербурга, загляденье для нас, рабынь, было: словно солнце выйдет поутру из своих комнат.
- За кого же она вышла? - спросил я.
Яков Иванов при этом вопросе только покачал головой.
- Соседка тут была около нас, бедная дворянка, - отвечал он, - так за сына ее изволила выйти, молодого офицера, всего еще в прапорщичьем чине, и так как крестником нашей старой госпоже приходился, приехал тогда в отпуск, является: "Маменька да маменька крестная, не оставьте вашими милостями, позвольте бывать у вас". Ну и генеральша наша принимала, разумея так, что еще мальчик. "Поди, Феденька, подай моську, позови Якова, вели давать чай..." Почесть что держала на посылках, а он вообразил себе другое. Барышне нашей, по молодости ее лет, также приглянулся, девица была еще неопытная, хотя в богатстве родилась и выросла, а людей тоже мало видала.
- Как же у них все это шло, хотелось бы мне знать? - сказал я.
- Вначале я и не знаю хорошенько, без меня это было, в Питербурге тогда целый год по делам госпожи хлопотал, - отвечал Яков Иванов, - вон она вам лучше расскажет, на ее глазах все это происходило, - прибавил он, указав головой на жену.
- Как же это, Алена Игнатьевна, а? - обратился я к старушке.
Она потупила жеманно голову и начала:
- Дело, сударь, происходило: ездил да ездил к нам молодой барин Федор Гаврилыч, и сердце сердцу весть подает - не то, что в барском роде, а и в нашем холопском. Барышня наша, так доложить, на фортепьянах была большая музыканша, а Федор Гаврилыч на флейте играли, ну и стали тешить себя, играли вместе, старушка даже часто сама приказывала: "Подите, дети, побренчите что-нибудь", или когда вечером музыкантам прикажут играть, а их заставит танцевать разные мазурки и лекосезы, а не то в карты займутся, либо книжку промеж собой читают. Сад был тоже у нас большой, аллеи темные, в другую солнце круглый день не заглянет, бабенька после обеда лягут почивать, а они по аллеям этим пойдут гулять с глазу на глаз, очень было заметно даже для нас, для прислуги, - все, почесть, видели и знали.
- Если бы я тем временем дома был, дело бы не пошло так далеко; я на первых бы порах доложил госпоже, - перебил Яков Иванов.
- Докладывать госпоже, Яков Иваныч, как бы еще изволили они принять; сами знаете, не любили, чтоб их учили, а больше того и барышню за их ангельскую доброту и кротость жалели, - возразила вполголоса Алена Игнатьевна и снова потупила свои мягкие и добрые глаза.
- Каким же образом открылось? - спросил я.
