Евгения Голосова - Уроки актерского мастерства
- А меня убьют.
- Кто? - испуганно спросил я.
- Он, - Ромка Рукавица показал на Генку Щелкунчика. - Я буду его лучшим другом, и когда Люська его бросит, он будет бить посуду и всякое такое, а я приду с пистолетом и скажу ему: "Убей меня, может, тебе станет легче."
- И что, убьет? - спросил я. Мне просто плохо сделалось от мысли, что Генка Щелкунчик может убить Ромку Рукавицу.
- Убьет, - флегматично ответил Ромка Рукавица.
- Ничего себе. Мне еще ничего не сказали, - пробормотал Генка Щелкунчик.
- Скажут, - так же спокойно ответил Ромка Рукавица. Было видно, что он снова находится в свойственном ему состоянии снисходительной иронии.
- А кстати, - теперь уже Генка Щелкунчик отвел от себя разговор, - а ты, Стаська Критик, кем будешь? - спросил он, хотя и присутствовал при нашем разговоре с Приозерским. Все, конечно, заинтересовались.
- А правда, - спросил Фимка Таракан, - кем ты будешь? Тоже братика из проруби вытащишь?
- Из огня, - поправил Валерка Ветер.
- Нет, - сказал я и поднял подбородок. - Я должен стать предателем. Я сдам свой город, и его сотрут с лица земли, а меня спасут.
В наступившем молчании я добавил:
- Вот так.
Все молчали, но не Ромка Рукавица, которого уже ничем было не вывести из его настроения. Он поднял правую руку, перестав теребить мотоциклетную перчатку Того, Кто Умер и неожиданно продекламировал:
Для этой работы не надо бандита,
Не надо амбала огромного роста,
Хоть выпали зубы, хоть шея немыта
Предателем быть задушевно и просто.
Все прямо остолбенели, а Ромка Рукавица добавил:
- Это я сам сочинил. Сейчас.
- Талант, - сказал я.
VII
Больше всего мне хотелось сразу же начать сниматься, но были еще индивидуальные занятия с Павлом Приозерским. Их суть сводилась к тому, что я должен по-настоящему почувствовать себя предателем. Один из многих осужденных на неминуемую гибель, я должен был сдать врагам великолепный сверкающий город, любимый город, город, где я родился; именно я и никто другой должен был стать предателем. Я пытался понять, почему это случилось. Я знал, что я хотел жить. Я понимал. Но я не верил, что могу предать. Иногда мне нравилась моя роль, потому что воплотиться в предыдущие было слишком просто; иногда она казалась мне непосильной. Слова Приозерского так и остались в неопределенной форме: почувствовать себя предателем. Впрочем, нервный и пахнущий резким одеколоном Приозерский не баловал нас разнообразием. Быстро выяснилось, что Фимка Таракан должен был почувствовать себя нищим, Валерка Ветер -почувствовать себя героем, Генка Щелкунчик почувствовать себя брошенным, а Ромка Рукавица, к нашему ужасу, почувствовать себя мертвым. Люська, еще не получившая указаний, особенно тревожилась насчет Ромки Рукавицы.
День, когда мы снова пришли на киностудию вместе, совпал с днем рождения Фимки Таракана. Как всегда, ко дню его рождения, начались майские заморозки. Мы шагали по Планерскому бульвару, закутанные донельзя, Генка Щелкунчик, сумасшедший, был даже в шапке. Он никак не хотел чувствовать себя брошенным и крепко держал Люську за руку. Сияющий Фимка Таракан то и дело посматривал на свои новые электронные часы с днями недели, секундомером и всем таким. Это был наш подарок. Кажется, еще лучший сюрприз преподнес Приозерский: едва поздоровавшись с нами, он вывел нас во внутренний двор киностудии, обогнул неработающий фонтан и повел нас в павильоны. Это было что-то неописуемое. Мы видели дома из цветного стекла: то ли изумрудный город, то ли аэропорт Орли. Мы видели широченные улицы, длиннющие лестницы и ослепительное электрическое солнце. Мы видели зеркала, умножающие фасады домов, парки и автострады, мы видели настоящие летающие машины с бесшумными двигателями, мы видели далекий потолок с сотней осветительных приборов. Мы слышали мушку. Мы знакомились с людьми в длинных узких одеждах, нас водили по нескончаемым стеклянным коридорам, мы ехали в стальных широких машинах, и справа от меня сидел мой друг Валерка Ветер, а слева - мой друг Ромка Рукавица. А Генка Щелкунчик и Люська, совсем про нас позабывшие, стояли у нарядных витрин будущего города и, скорее всего, улыбались, но мы не видели, потому что они не смотрели на нас, они улыбались, а серьезный Фимка Таракан ехал в одной машине с Приозерским, переполненный впечатлениями, и нет-нет, да и поглядывал на свои новые электронные часы.
Во втором павильоне была война. Разрушенные стеклянные стены становились пылью под ногами, разбитые фонтаны продолжали работать, и струи воды наполняли огромные белые резервуары и воронки. Над городом топорщились в небо разломанные виадуки и что-то еще фантастическое, и вспышки. На переднем плане стоял покинутый дом без одной стены, и Валерка Ветер опрокинул в нем какую-то прозрачную полочку, но она не разбилась. Павел Приозерский объяснил: оргстекло. После этого случая он увел нас из павильона, но завтра же мы были там снова, готовились к съемке, примеряли костюмы, я даже потрогал кинокамеру, между прочим, а Фимка Таракан отхватил небольшую цветную фотографию обожаемого и почитаемого Павла Приозерского, лучшего режиссера на свете. Потом начались съемки.
VIII
Первым был Генка Щелкунчик. Разумеется, нас всех пустили посмотреть, и мы увидели, как Генка Щелкунчик в белом свитере из непонятных нитей стоит с Люськой на литой металлической платформе, прямо посреди синего неба, а мимо несутся летающие машины и пятнами мерцают за спиной темно-зеленые секторы парков. Это был Генка Щелкунчик, и в то же время это был не он.
На платформе стоял мальчишка XXII века со сногсшибательно белым и чистым лицом, виноватый перед своей девчонкой только в том, что хотел остаться с ней, а не улететь в то самое синее небо - завешивать озоновые дыры кислородной сеткой. Генка Щелкунчик не был современным первопроходцем и строителем, а Люська любила именно таких, прекрасная, грустная, смелая Люська. За последние дни она очень похорошела, у нее было платье, короткое, широкое и блестящее, и необычная стрижка в два яруса, и губы настолько кораллового цвета, и блестящие тоненькие ноги и руки, и взгляд, сосредоточенный взгляд из-под неожиданно длинных ресниц: Люська превратилась в настоящее чудо. Когда она шла по металлической платформе в разгромленном городе и ветер теребил ее волосы и платье, не верилось ни в какую войну, ни в какие несчастья и ни к каким озоновым дырам не лежала душа. А Генка Щелкунчик просто позабыл весь текст. Только через неделю Павел Приозерский снял всю сцену до конца, и на наших глазах невозможно красивая Люська ушла от нашего друга Генки Щелкунчика, не имевшего своего места без нее ни в этом фильме, нигде. Тот, другой, рвался совершать подвиги, и Люська уезжала с ним, оставляя Генку Щелкунчика одного в совершенно чужом ему XXII веке, где пришельцы из далекого космоса готовы уничтожить Землю, а солнце уже так близко, что вот-вот вскипятит океан. Ему было страшно оставаться там одному и страшно представить, что Люська отпустила его руку; но через неделю они снова были вместе, и только учителя удивлялись их необычным новым прическам.
IX
Фимка Таракан ехал в поезде с прозрачными стенами. Сквозь них он видел неестественно яркие пейзажи, только цвет, потому что поезд шел с бешеной скоростью, и ничего не удавалось разглядеть как следует. Фимка Таракан был одет в длинный рыжий балахон, и сам он казался чрезвычайно жалким. На самом-то деле поезд великолепного Приозерского двигался по кольцевой, поэтому у Фимки Таракана кружилась голова, и было особенно трудно идти по вагону. Он знал, что не знал, куда едет. Ему хотелось плакать. Реветь. Остальные пассажиры тоже были не в настроении: они преимущественно спали за стеклянными гранями купе XXII века, да в общем, и не купе, конечно, а скорее в лабиринте, в хаосе своих перегородок. Люди бежали из города, который вот-вот будет захвачен. У каждого был огромный багаж в виде зеленых коробок, перехваченных широкими лентами, и только Фимка Таракан отправился в путь налегке. Он шел по вагону, понемногу сходя с ума от головокружения, стучался во все перегородки и протягивал руку. На лице застывало мучительно жалостливое выражение. Ему что-то говорили, стекло поглощало ответы, но их смысл был вполне ясен. Перед одной семьей, у которой были длинные голубые платья и белые лица, Фимка Таракан грохнулся на колени. Существа, едва похожие на людей, отвернулись. Фимка Таракан совершенно всерьез хотел есть. Какая-то женщина, тонкая, и тоже белая, ничего не сказала, но вместо этого подняла к дверям металлическую пластинку и впустила нищего к себе за перегородку. Их разговора не было слышно, видимо, слова не волновали Павла Приозерского, ему было важно выражение лица Фимки Таракана, наевшегося, благодарного, рыжего, наконец-то не одинокого. Фимка Таракан улыбался во весь рот. На его зубах были осторожно нарисованы пятнышки грязи. Вслед за ним, широко растягивая губы, улыбался Павел Приозерский. Это могло бы длиться целую вечность, XXII век и далее, но поезд начал замедлять ход. Тонкая белая женщина ласково попрощалась с Фимкой Тараканом, и он остался один, совсем один на всем этом ХХII-ом свете. Позже за стенами снова замелькали цветные пейзажи, поезд словно бы отдалился от наших глаз, но все еще было видно, как по его стеклянному лабиринту бродит фигурка в рыжем балахоне. Павел Приозерский был настолько доволен, что даже прищелкнул языком и пожал руку бледному, как все люди XXII века Фимке Таракану.
