Николай Лесков - Зимний день
"Я не могла сказать иначе".
"Отчего-о-о? Бедная ты, помраченная голова! Отчего-о ты не могла сказать иначе?"
"Потому что вы были дома".
"Ну так и что за беда?"
"Я бы солгала".
"Ну что же такое, если бы ты немножко и солгала?"
"Я нисколько лгать не могу".
"Нисколько?"
"Нисколько".
"Но ведь ты _служишь_! Ты нанимаешься, ты получаешь жалованье!.. Для чего ты с такими фантазиями нанимаешься на место?"
"Я нанимаюсь делать работу, а не лгать; лгать я не могу".
С каких сторон с ней ни заговори, она все дойдет до своего "я лгать не могу" и станет.
- Какая узость, узость!
- Страшно! "Да ведь надо же, - говорю, - уметь отличать, что есть такая ложь, какой нельзя, а есть такая, которую сказать можно. Спроси у всякого батюшки".
"Нет, нет, нет! - отвечает, - я не хочу этого различать: бог с ними, я не буду их и спрашивать. В Евангелии об этом ничего не сказано, чтоб отличать. Что неправда, то все ложь, - христиане ничего не должны лгать".
- Вот я тут и вспомнила, что когда я ее нанимала, я думала, что в прислуге и вообще в низшем классе "непротивление" годится и не мешает, и даже, может быть, им оно и полезно, но и это вышло совсем не так! Вышло, что и здесь оно не годится и что этому везде надо противодействовать!
4
Хозяйка сдвинула серьезно брови и сказала, что она говорила о такой "заносчивости" с батюшкой, и тот ей разъяснил, что это "плод свободного, _личного_ понимания".
- Да, но какая же свобода, когда это все ужасно узко? - вставила с ученым видом гостья.
- Я с вами и согласна, и, кроме того, не все для всех хорошо.
Хозяйка постучала с угрозой по столу рукой, на пальцах которой запрыгали кольца с бирюзой, и продолжала:
- Я ведь очень помню, когда были в славе Европеус и Унковский (*14). Это было совсем не нынешнее время, и тогда случилось раз, что мы вместе в одном доме ужинали, и туда кто-то привел Шевченку... Помните, хохол... он что-то нашалил и много вытерпел; и он тут вдруг выпил вина и хватил за ужином такой экспромт, что никто не знал, куда деть глаза. Насилу кто-то прекрасно нашелся и сказал: "Поверьте, что хорошо для немногих, то совсем может не годиться для всех". И это всех спасло, хотя после узнали, что это еще раньше сказал Пушкин, которому Шевченко совсем не чета.
- Ну, еще бы стал говорить этак Пушкин!..
- Конечно, он бы не стал, - перебила хозяйка, - он жил в обществе, и декабристы знали, что с ним нельзя затевать. А Шевченко со всеми якшался, и бог его знает, если даже и правда, что Перовский (*15) сам велел наказать его по-военному, то ведь тогда же было такое время: он был солдат - его и высекли, и это так следовало. А Пушкин умел и это оттенить, когда сказал: "Что прекрасно для Лондона, то не годится в Москве" (*16). И как он сказал, так это и остается: "В Лондоне хорошо, а в Москве не годится".
- В Москве теперь уже никого и нет... Катков (*17) умер.
За трельяжем послышался сдержанный смех.
- Что вам смешно, Лида?
- "Катков умер". Вы это сказали так, как будто хотели сказать: "Умер великий Пан" (*18).
- А вы на это "сверкнули", как Диана.
- Я не помню, как сверкала Диана.
- А это так красиво!
- Не знаю уж, куда и деться от всякой красоты! Я впрочем помню, что Диана покровительствовала плебеям и рабам и что у нее жрецом был беглый раб, убивший жреца, а сама она была девушка, но помогала другим в родах. Это прекрасно.
- Прекрасно!
А хозяйка покачала головою и заметила:
- Ты совершенно без стыда.
- Со стыдом, ma tante!
- Так что ж ты говоришь! Чего ж ты хочешь?
- Хочу, чтоб девушки не скучали в своем девичестве от безделья и помогали тем, кому тяжело.
- Но для чего же в родах?
- Да именно и в родах, потому что это ужасно, и множество женщин мучаются без всякой помощи, а барышни играют глазками. Пусть они помогают другим и сами насмотрятся, что их ожидает, когда они перестанут блюсти себя как Дианы.
- Позвольте, - вмешалась гостья, - я не о той совсем Диане: я о той, которая сверкнула в лесу на острове, у которого слышали с корабля, что "умер великий Пан" (*19). Кажется, ведь это так у Тургенева?
- Я позабыла, как это у Тургенева.
Хозяйка продолжала:
- Теперь опять забывают хорошее, а причитают то, что говорят "посредственные книжки".
- А вы не обращали на эти книжки внимания Виктора Густавыча? - спросила гостья.
- О, он их презирает, но, знаете, он ведь лютеран, и по его мнению, если где есть о добре, то это все хорошо.
- Но, однако, ваша непротивленка в самом-то деле ведь и не была добра?
- Ну, так прямо я этого сказать не могу. Злою она ни с кем не была, но когда ей долго возражаешь, то я замечала, что и у нее тоже что-то мелькало в глазах.
- Да что вы?
- Я вас уверяю. Знаете, если шутя подтрунишь, так глазенки этак заискрятся... и... какое-то пламя.
- Боже мой! И для чего вы ее еще держали?
- Да, да! Я тоже раз подумала: "эге-ге, - думаю себе, - да ты с огоньком", и отпустила. Но, разумеется, я прежде хотела знать, что можно от таких людей ждать, я ее пощупала.
- Это интересно.
5
- Я спросила ее так: "Что же это, моя милая, стало быть, если бы при тебе в доме случилось что-нибудь такое, что должно быть тайной, что от всех надо скрыть, стало быть, ты и тогда не согласилась бы покрыть чей-нибудь стыд или грех?" Она сконфузилась и стала лепетать: "Я об этом еще не думала... Я не знаю!" Я воспользовалась этим и говорю: "А если бы тебя призвали и стали спрашивать о твоих хозяевах, ведь ты должна же... Ведь какие в старину были хорошие и верные слуги, а и те, когда приходило круто, говорили, что от них хотели". Вообразите, что она ответила:
"Это тот виноват, кто их до этого доводил".
"А если это делалось по приказу?"
"Это все равно".
- Какова!
- Да-с! Я говорю: за это можно страдать. А она отвечает:
"Лучше пострадать, чем испортить свой путь жизни".
- Каково непротивление!
- Ну вот, как видите!
- Впрочем, если смотреть по-ихнему и держаться Евангелия, то она не совсем и неправа...
- Да, она даже очень права; но ведь общество не так устроено, чтобы все по Евангелию, и нельзя от нас разом всего этого требовать.
- Да, это очень печально; но если вы это сломаете, а потом исковеркаете, то что же вы новое поставите на это место?
- Нигилисты говорили: _ничего_!
Хозяйка промолчала и сучила в пальцах полоску бумаги, а умом как будто облетала что-то давно минувшее и потом молвила:
- Да, _ничего_, они только и умели сбивать с толку женщин и обучать их не стыдясь втроем чай пить.
- А как эта непротивленка вела себя в этих отношениях?
- Вы, верно, хотите спросить о тех отношениях, о которых не говорят при Лиде...
Но отдыхавшая за трельяжем Лидия к этому времени, верно, совсем подкрепилась и сама вмешалась в разговор уже не сонною речью.
- О такой женщине, как Федорушка, можно при всех и все говорить, сказала Лида. - И притом, когда же вы, ma tante, привыкнете, что я ведь не ребенок и лучше вас знаю, не только из чего варится мыло, но и как рождается ребенок?
- Лида! - заметила с укоризной хозяйка.
- Да, конечно, ma tante, я это знаю.
- Господи!.. Как ты можешь это знать?
- Вот удивление! Мне двадцать пятый год. Я живу, читаю, и, наконец, я должна быть фельдшерицей. Что же, я буду притворяться глупою девчонкой, которая лжет, будто она верит, что детей людям приносят аисты в носу?
Хозяйка обратилась к гостье и внушительно сказала:
- Вот вам Иона-циник (*20) в женской форме. И притом она Диана, она пуританка, квакерка (*21), она читает и уважает Толстого, но она не разделяет множества и его мнений, и ни с кем у нее нет ладу.
- Я, кажется, не часто ссорюсь.
- Зато и не тесно дружишь ни с кем.
- Вы ошибаетесь, ma tante, у меня есть друзья.
- Но ты их бросила. Ведь тоже и непротивленыши пользовались у тебя фавором, а теперь ты к ним охладела.
- С ними нечего делать.
- Но ты, однако, любила их слушать.
- Да, я их слушала.
- И наслушалась до тошноты, верно?
- Нет, отчего же? Я и теперь готова послушать, что у них хорошо обдумано.
- Прежде ты за них заступалась до слез.
- Заступалась, когда ваши сыновья, а мои кузены, собирали их и вышучивали. Я не могу переносить, когда над людьми издеваются.
Хозяйка засмеялась и сказала:
- Смеяться не грешно над тем, что смешно (*22).
- Нет, грешно, ma tante, и мне их было всегда ужасно жаль... Они сами добрые и хотят добра, и я о них плакала...
- А потом сама на них рассердилась.
- Не рассердилась, а увидала, что они все говорят, говорят и говорят, а дела с воробьиный нос не делают. Это очень скучно. Если противны делались те, которые все собирались "работать над Боклем" (*23), то противны и эти, когда видишь, что они умеют только палочкой ручьи ковырять. Одни и другие роняют то, к чему поучают относиться с почтением.
- Нет, тебя уязвило то, что они идут против наук!
- Да, и это меня уязвляет.
- А я тут за них! Для чего ты, в самом деле, продолжаешь столько лет все учиться и стоишь на своем, когда очевидно, что все твое ученье кончится тем, что ты будешь подначальной у какого-нибудь лекаришки и он поставит тебя в угол?
