Нина Габриэлян - Хозяин Травы
Мы ходили почти уже полчаса, когда она вдруг толкнула меня в бок и не то чтобы выкрикнула, каким-то странным голосом тонко выпискнула:
- Боже, какая гадость! Вон, на той стене.
Я обернулся и замер. Со стены на меня смотрели странные существа: то ли человекообразные насекомые, то ли насекомообразные люди.
- Ну и пакость! - Толстуха брезгливо передернула плечами. - Может, уйдем?
- Может быть, - механически ответил я и направился к рисункам.
- Желаете приобрести? - Румяный мужчина с нежной розовой пролысиной в волосах неожиданно материализовался рядом со мной.
- Это ваши? - удивился я, силясь связать в уме его розовощекость и улыбчивость с тем мягкотелым ужасом, который копошился на рисунках.
- Нет, что вы! Я организатор, - обворожительно сверкнул зубами розовощекий. - Какой предпочитаете, "Психею" или "Цивилизацию"? Поддержите молодую художницу.
Я переводил взгляд с "Цивилизации", где была изображена консервная банка, так тесно набитая человекокузнечиками, что у одних из ушей прорастали ноги, а у других из подмышек торчали глаза, на "Психею", где из треснувшего кокона пыталось выбраться наружу какое-то месиво из неразвернувшихся крылышек, слабых лапок и реснитчатых глаз.
- Неужели вы хотите их купить? - Толстуха редакторша приблизилась к нам и изо всех сил таращила на меня глаза. - Такое ведь ночью увидишь, со страху помрешь.
- Ну знаете ли, - возмутился розовощекий. - Вы хотите, чтобы искусство ласкало вас. По принципу "сделай мне красиво"...
-А почему бы не сделать мне красиво? - упорствовала толстуха. Искусство должно облагораживать.
- Ничего оно вам не должно. Может быть, это вы должны ему. Если внутренняя суть вещей, которая открывается художнику, вам не нравится, это еще не значит, что она не существует. Может быть, это вы не существуете.
- Простите. - Я осторожно тронул за рукав разбушевавшегося организатора. - А сколько они стоят?
- О, всего ничего. Пятьдесят рублей штука.
Я чуть было не охнул, но сдержался. Это была почти треть моей зарплаты. - Что выбираете? "Психею" или...
- "Психею". - Да-да, я так и сказал: "Психею". Назло толстухе.
- О, у вас тонкий вкус. Давайте присядем. Вот сюда, на банкетку. Давно коллекционируете картины? - Да нет. Первый раз покупаю. Честно говоря, для меня немножко дорого.
- Нет-нет, поверьте моему опыту. Через несколько лет этим картинам цены не будет. Очень перспективная художница. А вот и она.
Тощее низкорослое существо с рыжей косичкой, облаченное в серую заношенную кофту и длинную ситцевую юбку в мелкий красный цветочек, стояло перед нами и теребило себя за воротник.
- Это Полина, - сказал организатор, - а это...
- Павел Сергеевич, - отрекомендовался я. - Поэт-переводчик.
- Павел Сергеевич купил вашу "Психею".
- Вам понравилось? Правда понравилось? - Существо заулыбалось и даже несколько похорошело. - А то некоторые говорят, - оно уже окончательно превратилось в девочку и недоуменно разводило руками, - говорят, что у меня неадекватная психика.
- Неадекватная чему? - снова закипел розовощекий. - Их убогому воображению? Да они же все заблокированы! Зомби! Вы думаете, для того, чтобы уничтожить в человеке личность, ему обязательно надо вколоть что-нибудь, извините за непарламентское выражение, в задницу? Препараты специальные? Да ничего не нужно. Нас и так с детства зомбируют. Туда не ходи! Сюда не садись! Все дети как дети, а ты! Чего на дерево полезла, ты же девочка! Чего ревешь, ты же мужик, а не баба! А это что такое? - Он сделал идиотское лицо. - Что ты здесь нарисовал? Дядю Васю? А почему у него грабли вместо рук? Что? Я сама говорила, что у него руки загребущие? Так это же фигурально! Смотри не ляпни при нем. Не ребенок, а наказанье!
Я хохотал, Полина тоненько подхихикивала, чешуйчатокрылая и реснитчатоглазая Психея, цепляясь ломкими пальчиками за края трещинки, пыталась выпростать наружу свое бесформенное тельце.
Не знаю, чем она зацепила меня? Ведь не внешностью же. Наверно, все дело было в снах. Да, точно - в снах. Днем я был преуспевающий поэт-переводчик, редактор престижного издательства. Но по ночам... По ночам мир оборачивался ко мне совсем другой стороной. Он вдруг обнаруживал в себе текучесть, зыбкость, способность к необычным превращениям. Один из таких фрагментов моей ночной жизни повторялся особенно часто. Будто я в нашей квартире на Университетском, и отец в трусах и майке сидит за обеденным столом, и в руке у него - бритва. А рядом с ним в розовом халате стоит наша соседка с седьмого этажа тетя Клава. "Что, сынок, соскучился по нас? ласково спрашивает отец и взмахивает бритвой. - Иди к нам". - "Иди, повторяет тетя Клава, и в руке у нее тоже появляется бритва. - Ты что, не узнал меня? Я твоя мама". И я вскрикиваю и бегу от них по коридору. Там, посреди двора, залитого солнцем, стоит пустое черное кресло-каталка на высоких колесах, а сзади него улыбается тетя Клава: "Ну что ты, глупыш? Иди ко мне, спатки пора". И я вижу, что кресло все усеяно мелкими белыми улитками...
И то ли в рисунках этой девочки было нечто, наводящее на мысль о том, что и ей знакома ночная сторона жизни, то ли... Не знаю.
Когда раздался телефонный звонок и в трубке еле слышно, как будто звонили по крайней мере из созвездия альфы Центавра, прошелестело "здравствуйте", я почему-то разволновался. "Полина! - закричал я. - Полина, говорите в трубку, я вас почти не слышу". - "Я только хотела спросить, прошептали в трубке, - вы действительно хотите, чтобы я пришла к вам? Вы мне Верлена обещали". Я решительно не помнил ни о каком Верлене, но... "Действительно, действительно! Я буду вам очень рад! Записывайте адрес". "Я записываю", - донеслось из трубки - тихо-тихо, еле различимо.
Когда я открыл ей дверь, она стояла, склонив голову набок, и то ли радостно, то ли испуганно смотрела на меня. Одета она была все в ту же красную юбку и серую кофту.
- Как вы хотите, сперва кофе попьем, а потом, чуть попозже, пообедаем? Или сразу обед?
- Не знаю... Как в вашем доме принято...
- Да никак особенно не принято. Вы во сколько завтракали?
- Я утром пила молоко.
- Так вы голодная? Тогда быстренько накрывать на стол. Вон там, в серванте, - тарелки и чашки.
Вернувшись из кухни с банкой соленых огурцов, я увидел, что девочка листает томик Пушкина.
- Вы любите Пушкина? - спросил я.
- Нет, что вы! Его значение сильно преувеличено.
- Вот как? - улыбнулся я.
- Он ведь не создал ничего оригинального. Все это перепевы из европейской поэзии, - наставительным тоном пояснила девочка. - Ой, может быть, я вас обидела?
-Да нет... - Ее самоуверенность позабавила меня. - Вот колбасу режьте.
- Спасибо, я не ем мяса.
- Вы вегетарианка?
- Нет, просто не хочу привыкать к той пище, которая мне не по карману. Ведь потом будет хотеться. - Она застенчиво улыбнулась.
- Скажите, - осторожно спросил я, - а кто ваши родители?
- Мама учительница, а папы у нас нет. Я незаконнорожденная. - Она тревожно заглянула мне в глаза. - Это вас не смущает?
- Что вы! Что вы! Так вы с мамой живете?
- Нет, мама у меня в Горьком. Я здесь одна. Я окончила Училище памяти 1905 года.
- А где же вы живете?
- Когда у кого. Несколько дней жила у Аркадия Ефимовича, ну, который нас с вами на выставке познакомил. Только вы ничего не подумайте, у него жена есть. Теперь у одной знакомой живу. Она в Туркмению поехала на этюды. Через месяц вернется.
- Еще раз извините, что расспрашиваю, но...
- Ничего, ничего, пожалуйста, я привыкла.
- Гм, да я ничего особенного, я только хотел спросить, сколько же вам лет?
- Двадцать три.
- Двадцать три? Я думал, вам не больше семнадцати.
- Просто я хорошо сохранилась.
Почудилось ли мне, или и впрямь в глазах у нее сверкнул издевательский огонек? Нет, наверно, показалось, потому что она уже смотрела не на меня, а на мелкий рисунок тарелки.
- Ох, что же я! Кушайте. Огурчик положить?
- Спасибо, - прошептала она.
Ночью я увидел мать. Такой, какой она была в моем детстве. Она медленно распрямилась над тазом, стряхнула с рук мыльную пену и сказала: "Я же тебе запретила лазать на чердак". И я тотчас же оказался на чердаке и увидел, как зеленоватый луч ударил в окошко и превратился в рыжую девочку с огненным помидором в руке. "Не шуми", - строго сказала девочка и откусила помидор. На ней было короткое байковое платье, и из-под него вылезали розовые штанишки. "Не шуми", - повторила она. "Это Шурочка", - сказала мать, она уже почему-то тоже была на чердаке. "Какая же это Шурочка? - удивился я. - Она же умерла". В ответ мать молча протянула мне круглое зеркальце. "Это не Шурочка!" закричал я и ударил мать по руке. Зеркальце выскользнуло и, ударившись об пол, разлетелось сверкающими осколками.
Здание метро мягко и округло розовело под сухими лучами бабьего лета, время от времени исторгая из себя разноцветные стайки пассажиров, пятипалый желтый лист отлепился от ветки клена, медленно покружил в воздухе и, со слабым шорохом опустившись на тротуар, начал красться к моим ногам. Затем второй, третий... А Полины все не было. Листок подкрался ко мне и стал тихо карабкаться на ботинок. Я отдернул ногу и переместился в сторону от ползущих на меня листьев. И тогда я увидел дом. Двухэтажный, из красного кирпича. Из подворотни дома выбежала Полина и с перепуганным лицом помчалась через дорогу к метро.
