Иосиф Бродский - Новые стансы к Августе
1964
Пророчество
мы будем жить с тобой на берегу, отгородившись высоченной дамбой от континента, в небольшом кругу, сооруженном самодельной лампой. Мы будем в карты воевать с тобой и слушать, как безумствует прибой, покашливать, вздыхая неприметно, при слишком сильных дуновеньях ветра.
Я буду стар, а ты - ты молода. Но выйдет так, как учат пионеры, что счет пойдет на дни - не на года, оставшиеся нам до новой эры. В голландии своей, наоборот, мы разведем с тобою огород и будем устриц жарить за порогом,
и солнечным питаться осьминогом.
Пускай шумит над огурцами дождь, мы загорим с тобой по-эскимосски. И с нежностью ты пальцем проведешь по девственной, нетронутой полоске. Я на ключицу в зеркало взгляну и обнаружу за спиной волну и старый "гейгер" в оловянной рамке на выцветшей и пропотевшей лямке.
Придет зима, безжалостно крутя осоку нашей кровли деревянной. И если мы произведем дитя, то назовем андреем или анной, чтоб, к сморщенному личику привит, не позабыт был русский алфавит, чей первый звук от выдоха продлится и, стало быть, в грядущем утвердится.
Мы будем в карты воевать, и вот нас вместе с козырями отнесет от берега извилистось отлива. И наш ребенок будет молчаливо смотреть, не понимая ничего, как мотылек колотится о лампу, когда настанет время для него обратно перебраться через дамбу.
* * *
О, как мне мил кольцеобразный дым! Отсутствие заботы, власти. Какое поощренье грусти. Я полюбил свой деревянный дом.
Закат ласкает табуретку, печь, зажавшие окурок пальцы. И синий дым нанизывает кольца на яркий безымянный луч.
За что нас любят? За богатство, за глаза и за избыток мощи. А я люблю безжизненные вещи за кружевные очертанья их.
Одушевленный мир не мой кумир. Недвижимость - она ничем не хуже. Особенно, когда она похожа на движимость. Не правда ли, амур, когда табачный дым вступает в брак, брак приобретает сходство с храмом.
Но не понять невесте в платье скромном, куда стремится будущий супруг.
1965 - 1967
Дидона и эней
великий человек смотрел в окно, а для нее весь мир кончался краем его широкой греческой туники, обильем складок походившей на остановившееся море.
Он же смотрел в окно, и взгляд его сейчас был так далек от этих мест, что губы застыли точно раковина, где таится гул, и горизонт в бокале был неподвижен.
А ее любовь была лишь рыбой - может и способной пустится в море вслед за кораблем и, рассекая волны гибким телом, возможно обогнать его - но он, он мысленно уже ступил на сушу. И море обернулось морем слез. Но, как известно, именно в минуту отчаянья и начинает дуть попутный ветер. И великий муж покинул карфаген.
Она стояла перед костром, который разожгли под городской стеной ее солдаты, и видела, как в мареве костра, дрожащем между пламенем и дымом беззвучно распадался карфаген
задолго до пророчества катона.
Сонет
как жаль, что тем, чем стало для меня твое существование, не стало мое существованье для тебя. ...В который раз на старом пустыре я запускаю в проволочный космос свой медный грош, увенчанный гербом, в отчаянной попытке возвеличить момент соединения... Увы, тому, кто не способен заменить собой весь мир, обычно остается крутить щербатый телефонный диск, как стол на спиритическом сеансе, покуда призрак не ответит эхом последним воплям зуммера в ночи.
ЕINем аLтеN аRснIтектеN IN Rом
I
в коляску - если только тень действительно способна сесть в коляску (особенно в такой дождливый день), и если призрак переносит тряску, и если лошадь упряжи не рвет в коляску, под зонтом, без верха, мы молча взгромоздимся и вперед покатим по кварталам кенигсберга.
II
Дождь щиплет камни, листья, край волны. Дразня язык, бормочет речка смутно, чьи рыбки навсегда оглушены, с перил моста взирают вниз, как будто заброшены сюда взрывной волной (хоть сам прилив не оставлял отметки). Блестит кольчугой голавель стальной. Деревья что-то шепчут по-немецки.
III
Вручи вознице свой сверхзоркий цейсс. Пускай он вбок свернет с трамвайных рельс ужель и он не слышит сзади звона? Трамвай бежит в свой миллионный рейс. Трезвонит громко и, в момент обгона, перекрывает звонкий стук подков. И, наклонясь - как в зеркало - с холмов развалины глядят в окно вагона.
IV
Трепещут робко лепестки травы. Аканты, нимбы, голубки, голубки, атланты, нимфы, купидоны, львы смущенно прячут за спиной обрубки. Не пожелал бы сам нарцис иной зеркальной рамы за бегущей рамой, где пассажиры собрались стеной, рискнувши стать на время амальгамой.
V Час ранний. Сумрак. Тянет пар с реки. Вкруг урны пляшут на ветру окурки. И юный археолог черепки ссыпает в капюшон пятнистой куртки. Дождь моросит. Не разжимая уст, среди равнин, припорошенных щебнем, среди больших руин на скромный бюст суворова ты смотришь со смущеньем.
VI
Пир... Пир бомбардировщиков утих. С порталов март смывает хлопья сажи. То тут, то там торчат хвосты шутих. Стоят ,навек окаменев, плюмажи. И если здесь поковырять - по мне, разбитый дом, как сеновал в иголках, то можно счастье отыскать вполне под четвертичной пеленой осколков.
VII
Клен выпускает первый клейкий лист. В соборе слышен пилорамы свист. И кашляют грачи в пустынном парке. Скамейки мокнут. И во все глаза из-за ограды смотрит вдаль коза, где зелень распустилась на фольварке.
VIII
Весна глядит сквозь окна на себя. И узнает себя, конечно, сразу. И зреньем наделяет тут судьба все то, что недоступно глазу. И жизнь бушует с двух сторон стены, лишенная лица и черт гранита. Глядит вперед, поскольку нет спины... Хотя теней - в кустах битком набито.
IХ
но если ты не призрак, если ты живая плоть, возьми урок с натуры. И, срисовав такой пейзаж в листы, своей душе ищи другой структуры! Отбрось кирпич, отбрось цемент, гранит, разбитый в прах - и кем? - Винтом крылатым, на первый раз придав ей тот же вид, каким сейчас ты помнишь школьный атом.
1964
Х
и пусть теперь меж чувств твоих провал начнет зиять. И пусть за грустью томной бушует страх и, скажем, злобный вал. Спасти сердца и стены в век атомный, когда скала - и та дрожит, как жердь, возможно нам, скрепив их той же силой и связью той, какой грозит им смерть; чтоб вздрогнул я, расслышав слово: "милый".
ХI
сравни с собой или примерь на глаз любовь и страсть и - через боль - истому. Так астронавт, пока летит на марс, захочет ближе оказаться к дому. Но ласка та, что далека от рук, стреляет в мозг, когда от верст опешишь, проворней уст: ведь небосвод разлук
несокрушимей потолков убежищ!
ХII
чик,чик, чирик. Чик-чик. - Посмотришь вверх и в силу грусти, а верней - привычки, увидишь в тонких прутьях кенигсберг. А почему б не называться птичке кавказом, римом, кенигсбергом, а? Когда вокруг - лишь кирпичи и щебень, предметов нет, а только есть слова. Но нету уст. И раздается щебет.
ХIII
и ты простишь нескладность слов моих. Сейчас от них - один скворец в ущербе. Но он нагонит: чик, ISн LIеве дIсн. И, может быть, опередит: Iсн SтеRве. Блокнот и цейсс в большую сумку спрячь. Сухой спиной поворотись к флюгарке и зонт сложи, как будто крылья - грач. И только ручка выдаст хвост пулярки.
ХIV
постромки в клочья... Лошадь где?... Подков не слышен стук... Петляя там, в руинах, коляска катит меж пустых холмов... С"езжает с них куда-то вниз... Две длинных шлеи за ней... И вот - в песке следы больших колес... Шуршат кусты в засаде... И море, гребни чьи несут черты того пейзажа, что остался сзади, бежит навстречу и, как будто весть, благую весть - сюда, к земной границе, влечет валы. И это сходство здесь уничтожает в них, лаская спицы.
Письмо в бутылке
то, куда вытянут нос и рот, прочий куда обращен фасад, то, вероятно, и есть "вперед"; все остальное считай "назад". Но так как нос корабля на норд, а взор пассажир устремил на вест (иными словами, глядит за борт), сложность растет с переменой мест. И так как часто плывут корабли, на всех парусах по волнам спеша, физики вектор изобрели. Нечто бесплотное, как душа.
Левиафаны лупят хвостом
по волнам от радости кверху дном, когда указует на них перстом тихо звенит мой челн. Вектор призрачным гарпуном. Сирены не прячут прекрасных лиц и громко со скал поют в унисон, когда весельчак-капитан улисс чистит на палубе смит-вессон. С другой стороны, пусть поймет народ ищущий грань меж добром и злом: в какой-то мере бредет вперед тот, кто с виду кружит в былом. А тот, кто - по цельсию - спит в тепле под балдахином, и в полный рост, с цезием в пятке (верней, в сопле) пинает носком покрывало звезд. А тот певец, что напрасно лил на волны звуки, квасцы и иод, спеша за метафорой в древний мир, должно быть, о чем-то другом поет.
Двуликий янус, твое лицо к жизни одно и к смерти одно мир превращают почти в кольцо, даже если пойти на дно. А если поплыть под прямым углом, то, в швецию словно, упрешся в страсть. А если кружить меж добром и злом, левиафан разевает пасть. И я, как витязь, который горд коня сохранить, а живот сложить, честно проплыл и держал норд-норд. Куда - предстоит вам самим решить. Прошу лишь учесть, что хоть рвется дух вверх, паруса не заменят крыл; хоть сходство в стремлениях этих двух еще до ньютона шекспир открыл.
