Демонтаж - Арен Владимирович Ванян
Сако уехал в родную деревню, чтобы немного забыться. На автовокзале его встретила Нина. Повела к дому окольной тропой, а не по центральной улице, как обычно. «Так быстрее», – сказала она. Но Сако понимал, что им некуда спешить, что в деревне вообще никогда не спешат. Потом уже он узнал, что недавно на центральной улице собственная бабушка обозвала Нину шлюхой. Старики, подвыпившие, беззубые, смеялись Нине вслед. А Нине только-только исполнилось шестнадцать. Едва расцветшая робкая девочка. Когда умер отец, Сако сразу после похорон вернулся в Кировакан, в школу, и оттуда уже уехал в Ереван, а Нина все эти годы жила в деревне с бабушкой. Старухе было семьдесят и бóльшую часть жизни она провела, замкнувшись в себе. Хотя и плакала исступленно на похоронах, к внукам относилась равнодушно, словно они были ей чужие. Особенно к Нине. Изводила ее плохо скрываемым презрением. Сако хотел разобраться, есть ли у старухи основания так клеймить Нину, и осторожно, боясь обидеть, спрашивал сестру: «Может, у тебя кто-то есть?» От него не укрылось, что Нина на секунду будто заколебалась, подалась вперед, будто хотела в чем-то признаться. Но смолчала. «У меня никого нет, Сако». – «Почему же она тебя оскорбляет?» Нина покраснела, промолчала. «Тогда я заберу тебя отсюда как только смогу. Хватит это терпеть». – «А где мне жить?» Сако потрепал сестру по щеке: «Я придумаю что-нибудь, моя хорошая». То лето в деревне Сако провел беззаботно: купался по утрам в холодной речке, отдыхал под чинарами, ходил по вечерам на местную дискотеку или в кинотеатр, листал альбомы об архитектуре модернизма, привезенные из университетской библиотеки, и ложился рано, задолго до полуночи. В августе он вернулся в Ереван, дав Нине обещание, что заберет ее к себе как можно скорее. Он часто возвращался мыслями к разговору с сестрой, убеждая себя, что обязательно исполнит обещание. «Нужно только подходящее время», – успокаивал он себя; в его мыслях это время должно было наступить по окончании университета, примерно через год.
Но его планам было суждено исполниться раньше. В конце ноября он сидел, курил, лениво набрасывал план дипломного проекта. «В духе Ле Корбюзье», – говорил он друзьям, многозначительно подняв бровь. На столе лежал раскрытый альбом по современной европейской архитектуре. Из магнитофона чуть слышно звучали саксофонные рыдания Джона Колтрейна. Сако был один: Петро ушел на очередную вечеринку, Рубо пропал на несколько дней у какой-то женщины. Атмосферу творческого поиска нарушил стук в дверь. На пороге стояла Седа – в черных джинсах-клеш и темно-синей мальчишеской рубашке. «Ты точно шутил, – спросила она, – когда делал мне предложение?» Сако попятился, уступая Седе дорогу в комнату. В ее глазах ему почудилась роковая решимость. Через несколько минут они уже лежали в постели. Он удивился, что она не была девственницей, но расспрашивать не стал. Когда он потянулся за сигаретами, Седа спросила: «Можно мне тоже?» – «Разве ты куришь?» – «Иногда». – «От чего это зависит?» – «От степени моего опьянения?» Сако сделал вид, что не расслышал дерзости, протянул ей пепельницу и сигарету. Седа закурила. «Двадцать три года назад – сказал она, – Колтрейн ушел из дома. Даже не объяснился с Наимой. Сказал, что у него остались дела, которые надо закончить. Взял только саксофон. Потом он объяснял, что хотел измениться. – Седа смотрела на тлеющую сигарету. – Даже когда они уже расстались с Наимой, он говорил, что его музыка – это молитва, обращенная к ней». Сако лежал на животе, подложив руки под подбородок. Сказал, что не понимает Колтрейна. Повисло молчание. Седа уже ясно видела свое будущее с ним, словно просчитывала его на два, на три шага вперед. А Сако все еще не верил в происходящее. Он повернулся к ней и спросил: «Так ты выйдешь за меня?» И Седа буднично, взвешенно, словно ждала этого вопроса, ответила: «Да».
Утром Сако разбудил вахтер общежития и позвал к телефону. Сако оделся, спустился в его комнату. Звонила соседка из деревни. «Срочно приехать, надо срочно приехать, – повторяла она. – Нина… Нехорошо, ай как нехорошо…» – «Что случилось?» – спросил Сако. Соседка всхлипнула и пересказала, что знала: ночью к ним домой забрался солдат из соседнего гарнизона – калитка была незаперта, он беспрепятственно вошел – и воспользовался Ниной. «Она сбежала с ним?» – «Нет, – сказала соседка. – Она дома. Но это еще хуже. Потому что солдат уже бесследно исчез». Сако сжал кулаки. Он вернулся в комнату и присел на кровать. Седа, кутаясь в одеяло, подсела ближе. Положила руку ему на плечо. «Что случилось?» Сако словно получил дозу болеутоляющего. Он собрался с силами и все рассказал. И сразу же испугался, что Седа воспримет это как знак для себя. Но она, к его удивлению, сказала: «Я могу поехать с тобой. Какие вещи тебе собрать?» Он вглядывался в ее лицо. Не верил услышанному. Взял ее холодную кисть, поднес к губам. Седу покоробило.
Сако все же поехал один. К страху за сестру примешивался стыд. Взять Седу, изысканную, элегантную Седу, с собой в деревню, к грубой старухе, которая встретит грязной руганью – зачем? Он уехал в тот же день. Деревенские делали вид, что ничего не знают, но по пристальным взглядам Сако понял, что слух распространился как пожар, что даже оборванные деревенские мальчишки обо всем прознали. Нина неподвижно сидела в зашторенной комнате, в той самой, где они провели детство. Стоило ему взять в ладони ее мокрое от слез лицо, поцеловать лоб, прошептать ей я здесь, Нина, я рядом, как она пробудилась. Сако пронзило внезапное озарение: он нуждается в Седе так же сильно, как Нина нуждается в нем. «Я больше никогда не оставлю тебя одну, – промолвил он, утешая сестру. – Тебя больше никто не обидет. Обещаю, Нина». Но стоило ему произнести это вслух, как что-то запротестовало в нем. Еле заметное дрянное чувство охватило его. Не хочу так просто жертвовать собой. И тогда Сако кое-что понял: он распят будто на кресте, разрываясь между женщиной, которую любит, и сестрой, которую не может оставить; между Седой и Ниной, между городом и деревней, между желанием и долгом. А между ними – между чувствами и людьми – мерцала, посмеиваясь, его судьба.
Несмотря на позднюю осень, в деревне было солнечно и сухо, только ветер вихрями бил в спину. Старуха во дворе их дома лущила фасоль. Сако присел на пустую деревянную бочку рядом с ней. Он чувствовал, что должен что-то сделать, что-то сказать, но молчал. «Мой дом опозорен, – буркнула старуха, швыряя очищенную фасоль в ведро. – Я предупреждала ее, говорила: нечего шататься по вечерам. А она все бегала к гарнизону, заглядывалась на солдат. Ну и догляделась – теперь на всю жизнь пятно, на всю жизнь позор. Кому она теперь нужна?» Не дождавшись ответа, всплеснула дряхлыми руками. «Как теперь быть? – завыла она. – Кто ответит за бесчестье, за этот позор? Думаешь, они молчат, потому что дураки? Вся деревня, вся округа знает. Воспитала шлюху, думают они. А разве я не предупреждала? – Старуха уставилась на Сако. – Здесь она никому не нужна». Ветер обдал затылок Сако. «Притворные вопли», – думал он, уставившись в пыль под ногами. Он слушал, как ветер хлещет оголенные ветви яблони, как фасолинки падают на жестяное дно. Он должен был принять решение. За воротами круглились под пасмурным небом пожелтевшие холмы, а за холмами тянулись в небо горы. Сако вспомнил, как однажды, уже после того, как ушла от них мать и погиб отец, они с Ниной пошли в холмы, на маковое поле, но потом зачем-то полезли выше, в горы, в лес, и заблудились. Они кружили там до вечера и только чудом выбрались, вернулись домой уже в ночи, грязные и замерзшие, а старуха будто и не заметила, что их нет, может, даже огорчилась, что они нашлись. Тогда они с сестрой впервые по-настоящему поняли, что осиротели. «Нет, больше это не повторится, – сказал себе Сако, – больше не позволю. Обещаю, что больше не повторится». Сако поднял глаза на старуху. «Нина поедет со мной», – объявил он и поднялся. Старуха окинула его презрительным взглядом. «Бог тебе в помощь, – отозвалась она, возвращаясь к стручкам фасоли. – Забирай».
Нина спала. Сако отворил скрипучую дверь соседней комнаты. В ней было пыльно, стоял запах отсыревшей мебели. Никто, ни старуха, ни Нина, ни он сам, годами не заходили сюда. Комната напоминала провинциальный музей, где выставлена брошенная хозяевами мебель. Сако оглядел потерявший цвет паркет, старую люстру, вытащил с верхней полки шкафа отцовский кожаный портфель и сложил в него то, с чем не хотел расставаться: старые фотографии, любимые книги. Постоял у отцовской постели. Они с матерью спали раздельно. Сако помнил, как на этой постели лежало тело отца. След от веревки на шее.
