Демонтаж - Арен Владимирович Ванян
Третья встреча состоялась в джаз-клубе. Сако не собирался туда, пока не узнал, что Седа тоже там будет. Он хотел снова ее увидеть. У входа стоял пожилой длинноволосый мужчина в футболке, на которой было изображение черного джазмена в нимбе и с саксофоном. В клубе было полно людей: мужчин, женщин, юношей, девушек. Петро нашел знакомых за столиком недалеко от сцены. Седа сидела там же рядом с высоким брюнетом. Она подмигнула Сако, он ей кивнул. Кто-то откупорил бутылку виски, разлил по стаканам с пепси. Над столом повис сигаретный туман. Вскоре тот же высокий парень рядом с Седой достал из нагрудного кармана самокрутку и закурил. Сако не понимал, почему так странно пахнет. Ему передали самокрутку, и он осторожно затянулся. Ему понравилось, и он затянулся во второй раз, затем предложил Петро. Он отмахнулся. «Хочу напиться», – пояснил Петро. Сако вернул самокрутку высокому парню. Он чувствовал себя легко и расслабленно. Цвета, голоса и ощущения сделались мягче, приятнее. Он бездумно, сквозь табачный дым рассматривал Седу.
На сцену поднялись мужчина и девушка. Публика одарила их скромными аплодисментами. Сако с трудом похлопал – руки сделались непривычно тяжелыми. Мужчина подошел к микрофону, безразлично бросил: «Начинаем», – и поднес к губам саксофон. Девушка села за фортепиано. Саксофон наполнил клуб печально-радостными тягучими нотами. В середине композиции фортепиано задало новый ритм, выводя зал из задумыивости, но саксофон с новой силой утвердил мягкую печаль. Они доиграли, и Сако спросил: «Как называется эта песня?» – «Наима, – ответила Седа. – Так звали жену Колтрейна. Он посвятил ей эту песню. Говорили, что это его любимая песня». – «Колтрейн умер от рака печени, – вмешался Петро. – Скорее всего, спился». Седа поднялась и встала недалеко от сцены. Она была в джинсовом платье на пуговицах. Сако встал рядом с ней. Она заметила его и улыбнулась. Сако улыбнулся в ответ. Он снова посмотрел на ее платье – больше ни одна девушка в Ереване не носила таких платьев, – и понял, что хочет обнять ее. Она спросила, чем он занимается. «Учусь на архитектурном, – ответил он. – А ты?» – «Я филолог». Они легко разговорились. Седа рассказывала ему о своем любимом Ле Корбюзье, о том, что ее отец дружен с Джимом Торосяном и участвует в строительстве Каскада, о генплане Таманяна и проспекте, который из сердца Еревана должен вести до самого подножия Арарата. Они болтали, пока Седа не увидела молодого человека в темно-синем пиджаке, с шарфом на шее. Внезапно она предложила Сако выйти на улицу. «Мне душно», – прибавила она. «А как же твой друг?» – спросил Сако. «Он мне не друг, – ответила Седа. – Это мой брат». Сако почесал затылок. «Я подумал, это твой парень». – «Я так и поняла». Они прошли мимо молодого человека в пиджаке – он поздоровался с Седой, но она не ответила ему, – и встали на улице недалеко от входа. Седа чуть прислонилась плечом к стене и скрестила руки. Сако показалось, что она мерзнет, и он предложил ей свою рубашку. Она отказалась. «Не хочешь немного пройтись?» – спросила она. «Давай». Они прошлись по бульвару, огибающему Кентрон. «В Армении не было архитектуры, пока не пришел Таманян», – сказала Седа. «А как же традиционное зодчество?» – «Армянское зодчество – это заблудившийся пасынок Византии. Оно так и не обрело здесь дома, так и не явило миру свой стиль. Зато за пятьдесят лет двадцатого века архитектура свой стиль нашла». – «Что ты имеешь в виду?» «Искусственно удлиненная перспектива у здания Дома Правительства, подсмотренная в одном из венецианских зданий на площади Сан-Марко, – разве это не признак стиля?» Сако не хватало знаний, чтобы на равных поддержать разговор. У него была только страсть, пронизывающая сердце. Они проговорили еще полчаса, вернулись к клубу и встретили ее брата. «Мне пора домой, – сказал Седа. – Спасибо за вечер». Сако не скрывал, что опечален. Ей вдруг стало жалко его. Она поцеловала его в щеку. «Мы еще увидимся?» – спросил Сако. «Может быть», – ответила она.
На следующий день он пошел к километровой стройке в самом сердце города. Гулял вдоль будущего Каскада. «Я плыву, – говорил он себе. – Я слепо плыву неизвестно куда». Он уже догадывался, что встреча с этой девушкой была для него встречей с судьбой. Ее присутствие выводило его из равновесия. Подчиняло себе. Он поднялся к Стеле пятидесятилетия Советской Армении, всмотрелся в солнечный крест – многокрылую свастику, украшавшую коммунистический памятник, – и понял: пора признаться, что ему нравится подчиняться этой девушке, нравится быть покорным ей, нравится ее власть над ним. Он истолковал это как знак – знак, что встретил ту, без которой ему дальше не быть. Знак, что дальше он идет либо с ней, либо ни с кем. Он понял, что хочет быть с ней все время, но долго не решался признаться. Тушевался, советовался с друзьями. В комнате общежития, под призывы Роберта Планта взобраться по лестнице в рай, Сако делился с друзьями сердечными муками. Петро, подбоченившись, внимательно выслушал его и объявил: «Нужно действовать смело, не теряя времени». Рубо протянул: «У нее все на месте?» – «Что ты имеешь в виду?» Рубо нарисовал в воздухе две окружности. «Авиньонские девицы». – «Ах, к черту тебя! – плюнул Петро, отмахнувшись. – Не слушай его, Сако, у него на уме одна порнография». – «Кто сказал, что это плохо?» – спросил Рубо и подмигнул Сако. Сако отвернулся, смотрел, подперев подбородок, в окно. Ребенок на трехколесном велосипеде без цели и смысла кружил по двору. «Я хочу, чтобы она стала моей женой», – сказал Сако. В комнате стало тихо. «Ты был хорошим другом, Сако», – произнес за его спиной Рубо. Сако рассмеялся и спрятал лицо в ладонях. «Я сойду с ума, – глухо произнес он, – я свихнусь, если не получу ее».
В мае Сако пригласил Седу на свидание. Они встретились в открытом кафе рядом с Союзом художников, перед гостиницей. Пили пепси, ели ванильное мороженое, болтали. Выглядели как самая обыкновенная студенческая пара. Седа была рассеянна, думала о чем-то своем. Ветер задевал подол ее летнего платья. По ее виду Сако не мог понять, нравилось ей с ним или нет. Может быть, ей было слегка занятно. Сам он чувствовал себя совсем иначе и с каждой впустую потраченной минутой ему становилось тяжелее. Он нервно курил, бросал взгляд то на Седу, то на уличную толпу. В разговоре наступила неловкая пауза. Наконец Сако подался вперед и – ни с того ни с сего – спросил ее: «Я тебе нравлюсь?» Седа как будто удивилась. «Ну, предположим», – ответила она. Сако, приободрившись, выпалил: «А ты бы вышла за меня?» – «Повтори», – холодно произнесла Седа. «Ты мне нравишься. Я тебе нравлюсь. Станешь моей женой?» Седа замерла. Сако растерянно смотрел в ее помрачневшие глаза. «Я пошутил», – смешался он. Седа не отвечала. Сако казалось, что он все испортил. Ему полегчало, только когда она вернулась к мороженому. «Ты всегда такой непосредственный?» – спросила она, глядя на ложку, опущенную в таявший шарик. «Что ты имеешь в виду?» – «Ты видишь меня в третий раз – и делаешь предложение». – «В четвертый, – поправил он и добавил: – И я не делал тебе предложение. Я пошутил». Теперь Седа посмотрела на него будто оценивая. «Это была несмешная шутка, – сказала она, – но ты все равно забавный». – «Забавный?» – переспросил он. «Да», – ответила она и, поднимаясь, лукаво глянула на него. «Так или иначе, я не дала тебе окончательного ответа», – прибавила она. Поблагодарила Сако за десерт и ушла, оставив мороженое недоеденным.
