Когда Нина знала - Давид Гроссман
«Мико! – радостно и изумленно смеется Нина. – Верно, он так тебя называл… Это я помню…» Она снова приближается к Вере, медленно, несмело кладет голову ей на плечо.
Тем временем мы с Рафи начинаем свой разговор: его рука у меня на колене, и он нажатием мизинца, среднего и большого пальцев показывает мне в сторону камеры. Честно говоря, меня это злит. Как известно, фильм этот мой, но я вижу, что ему от своего статуса не отказаться. С другой стороны, в той гребаной ситуации, которая здесь разворачивается, лишняя пара глаз не помешает.
Так или иначе, мне очень скоро придется ему напомнить про договоренности и про то, кто с кем.
«А моя мама… ей вообще не мешало, что он не еврей, ей это было совершенно неважно! Я же тебе говорила. Мы, в основном мама, были евреями-атеистами, но она никак не могла понять, как молодая и здоровая девушка типа меня собирается жить с таким больным человеком.
А я сказала маме: с больным? Ну так с больным! Когда я полгода назад с ним познакомилась, он не был больным, и когда я с ним танцевала, он не был больным, и когда я увидела его стоящим с велосипедом на железнодорожной станции, он не был больным, так теперь я должна бросить его, потому что он заболел? Все как раз наоборот, чем больше он слабел, тем сильнее я к нему привязывалась.
А моя сестра Рози из Загреба, твоя тетя, Нина, потом десять лет со мной не разговаривала. Милоша она прозвала «вонючим сербом». – Вера брызжет слюной произнося букву «с». – А ее муж пригласил Милоша с собой в Загреб, чтобы с ним поговорить, и слушай… – Вера наклоняется, угощает секретом Нину, в самой глубинке камеры. – Этот мой зять, вроде симпатичный мужик, сказал ему: «Я готов заплатить тебе очень хорошие деньги, если ты попросишь у армии перевод в другой город, подальше отсюда, и если ты забудешь, что в мире есть Вера». И Милош ему ответил: «Я очень беден, но я не корова, которую продают и покупают».
«И они не давали ему житья!» – кричит она и начинает разговаривать с Ниной-что-в-будущем, а я потрясена тем, как она за пару минут, не больше, схватила, а также впитала в себя эту странную, придуманную Ниной идею: разговор с Ниной-что-в-будущем на языке живом, простом и целенаправленном. Точно как пять лет назад, когда ей стукнуло восемьдесят пять. Тогда она решила, что обязана научиться пользоваться компьютером. «Я в хвосте не останусь!» Она убеждала и топала ногами перед комиссией по персональным делам кибуца и вытянула из них пособие на оплату двух четырнадцатилетних компьютерных фанатов. Два раза в неделю они с ней сидели, естественно, абсолютно в нее влюбились, и через два-три дня она начала общаться со мной по мессенджеру и по мейлу, с периодичностью раз в два часа. Железными когтями стучала по клавишам. Разгуливала по форумам и апельсинов, и мяты. Посылала ссылки на карикатуры из «Нью-Йоркера» и свои рецепты варений и пирожков с повидлом («Милош, бывало, пальчики облизывал»), и через несколько недель у нее уже была империя связей и переписок со старыми приятелями в Белграде и Загребе и с новыми друзьями, которые возникали у нее каждый день то в Праге, то в Монтевидео, и их тут же присоединяли к семье, и они уже точно знали, кто такая тетя Хана, и где будут служить в армии внучки Эстер, и как дела с простатой Шлоймеле. И все это она делала быстро, с технической ловкостью и с потрясающей способностью понять внутренний мир вещей и устройств, будто сама была одной из них. И именно так она схватила, даже не заглянув в листок с инструкциями, как включить пылесос, или микроволновку, или смартфон и прочие приборы, которые Рафи без счета ей покупает, потому что так, по его мнению, он сохраняет ее молодой – приборы, над которыми я иногда бьюсь часами, чтобы понять, как открыть коробку, в которую они упакованы (мой возлюбленный в вопросах, требующих умелости рук, – абсолютный чайник).
(Поправка: в большинстве вопросов.)
«Еще сто тридцать», – считывает Рафи с дорожного указателя, и мы колеблемся, в каких единицах измерения, в километрах или милях, и наша маленькая группка ведет срочное обсуждение, едем дальше или останавливаемся отлить, потому что холод начисто нас добил, и только Вера, у которой мочевой пузырь как у покойного президента Хафеза Асада[30], готова продолжать, пока не доедем до отеля. Но она в меньшинстве, и Рафи въезжает на огромную стоянку, которая сияет драгоценным светом и на которой в этот вечерний час увидишь лишь отдельных работников, обслуживающих прилавки с едой и напитками – пиццей, пастой, гамбургером и кофе; воздух согрет музыкой «метал», и нашей четверке очень трудно снова принять факт существования внешнего мира с его скрежетом зубов и колес.
Мы шатаемся по магазину, пялимся на длинные ряды полок с игрушками – зверюшками фосфорисцирующих расцветок, с огромными электрическими приборами, со старомодными бонбоньерками. И снова и снова натыкаемся друг на друга, будто хотим ухватить что-то, что мы уже держали в руках, но что при свете быстро исчезло, и в одном из переходов мы с Ниной нос в нос упираемся друг в друга, и от этой встречи никак не увернуться, а ей вроде и ничего, и она говорит мне: «Напомни, о чем это мы сейчас размечтались?»
Она произносит это достаточно спокойно, что позволяет мне на нее среагировать, и я вдруг обнаруживаю приятное выражение на ее лице – у нее брови как вздернутые плечи. Я без мысли протягиваю руку, прикасаюсь к ее тонкой ключице, и это срабатывает. Не поверишь. Она знает, что с этим делать. Она прислушивается к моему дрожащему пальцу, кивает.
Это продолжается долго, пробегает много информации. Есть мгновения, когда мне кажется, что ей бы хотелось сменить направление, прикоснуться своим пальцем ко мне, но она достаточно умна, понимает, что это ни к чему. Потом обе мы отворачиваемся друг от друга и возвращаемся блуждать по лесу – продукту капитализма, и сердце мое стучит.
Где-то там, вдалеке, мой папа сидит на высоком стуле и пьет двойной эспрессо, а я иду к нему, как
